Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Капитан О. на досуге пишет книги по военной истории:
"Со своей стороны, французы создавали подобные отряды из сенегальских стрелков. Немцы побаивались негров. Их было плохо видно в темноте."

@темы: вечера с историком, джентельмены, я люблю войну

---

Начинаю перетаскивать добро в днев.
Название: "Vade retro, Satanas"
Автор: ваш покорный слуга
Бета: Stakkars
Рейтинг: G
Тип: джен
Жанр: ангст
Персонажи: Исаак фон Кемпфер, Катерина Сфорца
Саммари:Бог посылает лишь такие испытания, которые под силу выдержать смертному, не больше того. Но самых сильных своих сыновей и дочерей он искушает Дьяволом, а тот может прийти в любом обличье, и дать абсолютную власть. Но какова будет плата?

Луна опасливо выглядывала из-за облаков, заливая серебряным светом старый сад, в темных кронах которого надрывался, рассыпая горохом трели, невидимый соловей. В сумерках пьяно и сладко до одури пахло сиренью, но как приятен был этот режущий ноздри воздух после духоты спальни, пропитанной запахом старых, слежавшихся вещей. По щербатым каменным плитам тихо цокали каблуки, и тяжелое, шитое золотом платье кардинала шуршало в тишине палым осенним листом. Катерина присела на каменный парапет умолкшего фонтана, задумчиво водя пальцем по воде, на поверхности которой дрожал, переливаясь, лунный свет. Непроглядная холодная чернота в мраморной рамке была подобна ее душе: темное и тяжелое плескалось, ворочалось под сердцем – недодуманное, пугающее, отдающее тинистым затхлым запахом, затаенным страхом.
«Душа Моя скорбит смертельно», - всплыло откуда-то из глубин сознания, обдавая ладаном и стуком перебираемых четок.
«Молитесь, чтобы не впасть в искушение», - бежали буквы с листов ее старой библии, и под легким ветром листва зашелестела, словно потрепанные страницы.
Но кардиналу не шли на ум слова молитвы. Сфорца с грустью смотрела, как на замирающей поверхности воды отражалось ее лицо – чистое, белое до голубизны, еще молодое. Но под кожей кое-где начали проступать крохотные красноватые разводы лопнувших сосудов, похожие на причудливые цветы, которые мороз рисует зимой на стеклах. У глаз залегли глубокие тени. Может это всего лишь следы усталости? Черта с два – она знает, о чем говорит эта зловещая впалая чернота, кого она обманывает… Сколько ей осталось? Год? Три? Пять? Какая разница... Все равно это слишком мало для нее. Слишком мало, чтобы успеть изменить хоть что-то.
«Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия», – пронеслись в голове кардинала слова Евангелия, и она едва ли отдавала себе отчет в том, что произносит их вслух:
- «...Впрочем, не как Я хочу, но как Ты», - прошептала Сфорца и глухо закашлялась. Она прижала к губам белый платок, на котором тут же отпечатался алый след. Вода пошла мелкой рябью, и по ее маслянистой поверхности разбежались круги. Катерина испуганно вздрогнула, внезапно увидев на водной глади отражение человеческого лица у себя за плечом. Кардинал вскочила на ноги, напряженно вглядываясь в перешептывающуюся листьями темноту, но никого не увидела. Может, ей показалось? Мало чего привидится от бессонницы душной весенней ночью, когда полная луна бередит небо и души неясным светом. И тут до нее донесся тихий низкий смех и приглушенный звук шагов, будто кто-то переступал с ноги на ногу в новых скрипящих сапогах.
- Кто здесь? – прошептала Сфорца, но обступившая ее темнота не ответила ей. Соловей смолк, ветер стих, и в пугающей тишине кардинал отчетливо слышала, как бьется птицей в груди встревоженное сердце.
- Кто ты? – уже более уверенно спросила она, и ее ноздри защекотал запах крепкого табака.
– Покажись!
И тут перед кардиналом появилась фигура, как будто сотканная из мечущихся неверных теней, из самой тьмы, будучи с ней одной плотью. Черные длинные волосы, спадавшие до колен, тускло поблескивали, словно воронье оперение, колыхались и шевелились сами по себе в безветрии пьяной майской ночи. Дьявольский лик, бледный, как смерть, воззрился на нее глазами чернее безлуния. Но такое ли лицо у дьявола? Кто знает, ходит ли дьявол в безупречном сюртуке и белых перчатках, говорит ли он голосом столь вкрадчивым и мягким?
- Ты?! – отшатнулась Сфорца, узнавая резкий и гордый профиль пришедшего.
- Исаак фон Кемпфер к вашим услугам, – иронично склонил голову розенкрейцер, прижимая руку к накрахмаленной груди. – Мы с вами уже имели удовольствие встречаться. Правда, при менее приятных обстоятельствах.
- Что…что вы делаете здесь? Что вам от меня нужно? – сделав шаг назад, пробормотала Сфорца, глядя в узкие глаза без зрачков, похожие на очи забытого египетского бога, вырезанного в древнем камне.
Красной искрой в темноте сверкнул огонек папиросы, прикушенной ровными белыми зубами.
- Мне?.. - негромко, с наигранно-рассеянным видом переспросил Кемпфер, стряхивая пепел в черноту воды.
– Меня больше интересует, что нужно вам. Я пришел сделать небольшое предложение, Катерина, - шепнул он, склоняясь к лицу кардинала так близко, что сизая струйка дыма запуталась в ее тугих светлых локонах. Так вкрадчив был демон, явившийся Христу в пустыне, так прекрасна была дьяволица, искушающая святого Антония. Недаром плоть дьявола описывали как обжигающе-холодную - прикосновение холодных пальцев розенкрейцера жгло кардинала словно огнем. Но пахло от него не серой и гарью – лишь крепким дорогим табаком и чуть уловимой горечью сухого вина.
- Чего ТЫ желаешь, Катерина? Что я могу тебе предложить? О чем ты мечтаешь? Разве тебе не надоело стоять вечно лишь в одном шаге от власти, какой не обладала ни одна женщина? Хочешь, я наряжу тебя из алого в белое? Хоть ты хороша в красном, но так ты будешь подобна ангелу.
Кемпфер коснулся пальцами ее плеч, словно накидывая на нее невидимую мантию, а может, касаясь зримых лишь ему одному крыл за ее плечами.
- Но не ангел кротости, нет, – продолжал Исаак, сверкнув черными глазами. – Архангел с пылающим мечом. Ты рождена для того чтобы держать судьбы стран, как вожжи в руке. Тысячи. Миллионы человеческих судеб.
Губы его искривились насмешливо, и худые пальцы с неожиданной цепкостью впились в ее запястья.
- Посмотри, Катерина, – прошептал он, указывая на что-то, видимое лишь ему в окружающих их сумерках.
- Эти люди пришли поклониться тебе, наместнице Христа на земле. В белом и в золоте ты стоишь, и всех слепит великолепие твое. Нет и не будет подобных тебе – первая за тысячу лет, ты займешь престол святого Петра: викарий Христа, преемница князя апостолов, раба рабов божьих, Катерина, царствующая во славе. Смотри, даже я склонюсь перед тобой и твоей властью, – шепнул Исаак и поцеловал дрогнувшие кончики пальцев почтительно и благоговейно, словно прикладываясь к святыне.
- Видишь ли ты белый дым, Катерина?- спросил он. Сфорца напряженно глядела в темноту, словно завороженная монотонным пением шамана, который в наркотическом дыму являет людям чудовищные и небывалые картины, кажущиеся явью.
- Ты слышишь, как гремят колокола? – хохотнул розенкрейцер, заглядывая ей в самую душу немигающими дьявольскими глазами. Глазами, искрящимися звездной тьмой, в которой она видела все и ничего.
- Ты слышишь колокол? Он вещает о твоей смерти. Оставленной всеми, за тебя некому будет заступиться. И твои враги распнут тебя, словно Христа, наместником которого ты не станешь, пригвоздив твоими же добрыми помыслами, обращенными во зло. В страшных мучениях ты умрешь – в мучениях и души и тела. Такой ли участи заслуживаешь, Катерина? – почти крикнул Кемпфер, и тут же до боли стиснувшая ее рука ослабила хватку, ласково скользнув по плечу.
- Прими то, что я тебе дам, – тихо и смиренно, едва ли не с состраданием в голосе прошептал он, касаясь горячими от вина губами ее уха, - и многие пойдут за тобой покорно, куда бы ты ни повела их. Яви же себя во всем величии и грозной силе – и не будет спасения твоим врагам и противникам. Вместе мы сокрушим их нашей с тобой единою мощью.
Тусклым отблеском сверкнули серые глаза кардинала, словно звенящая сталь, вынимаемая махом из ножен, загоревшись от черных углей, полыхавших в дьявольских глазах Исаака.
- Ты ведь так многое хотела сделать, – шептал розенкрейцер, сжимая покорную женскую руку. - Но стрелка скоро завершит полный круг. Тик-так, тик-так. Ты слышишь, как они стучат, твои часы? С каждым ударом сердца уходят секунды, Катерина. Уходит твое время. Его осталось совсем мало. Ведь так? Его так мало, что оно уже не стучит размеренно, как отлаженный механизм, оно торопливо пересыпается с шорохом, словно в песочных часах, ты видишь, как время течет сквозь пальцы? – сказал он. И голос мага был так мягок, что обволакивал Катерину, ласкал, сводил с ума, как щекочущее висок чужое дыхание, как сухие губы, касавшиеся кожи вскользь.
- Тик-так, тик-так… Слышишь? А ведь время уходит. Но я запомню тебя такой. Ты не постареешь, моя Катерина, тебе это не суждено. Говорят, красивая женщина умирает дважды. А тебе предназначена только одна, но неизбежная смерть. Она уже рядом с тобой, стоит за твоими плечами, – хохотнул Кемпфер и вырвал белый платок из безвольно опущенных рук женщины.
- Ты видишь кровь? Это метка смерти, контрамарка на тот свет.
Исаак не сводил глаз с замершего, словно окоченевшего лица кардинала, похожего на посмертную восковую маску, но с нервно подрагивающими тонко вырезанными ноздрями.
- А ведь я бы мог предложить вам жизнь, – будничным тоном сказал розенкрейцер, давя окурок подошвой, и пожал плечами. - Возможно, даже вечность, кто знает?
Герцогиня Миланская вздрогнула, с недоумением и замешательством глядя на розенкрейцера, словно только-только приходя в себя, отрезвев от опиума туманящих голову речей. Она кусала губы, натянутая как струна, и лишь появившийся в ее светлых глазах пронзительный стальной блеск был отголоском происходящей в ней внутренней борьбы.
- "Все это дам Тебе, так как власть над ними предана мне; и я кому хочу, даю ее. И так, если Ты падши поклонишься мне, то все будет Твое", – словно в бреду прошептала Сфорца, горько и сардонически кривя тонкие бледные губы.
- Все, – без тени улыбки сказал Исаак и протянул ей руку в безупречной перчатке.
- Иди же со мной, Катерина, и прими все, что я тебе дам…
- Vade retro, Satanas, – с ненавистью прошептала кардинал.

@темы: Trinity Blood, фанфики

---

Гюльчатай, открой личико

Лучше поздно, чем никогда.
Деанон команды "Trinity Blood"
Битва окончена, собираем трупы и мародерствуем
fk-2012.diary.ru/p182164378.htm

@темы: Trinity Blood, битва

---

это феерично

Как я уже неоднократно отмечал, поисковые запросы, по которым находят мой дневник, меня откровенно веселят. Но подборка сего за последний месяц - вообще за гранью добра и зла. Кем надо быть чтоб такое искать и вообще сформулировать это?
чем мотивировано ваше желание работать долгами
калометтермин пошел в серию
секс индейца с белой женщиной ??????
так и видится благородный
шумовая граната экстаз
гестапо тапочки
где можно раздобыть чертежи танков
маньяк и макове поле
сколко сантиметров можно втиснуть в вагину видио оригинальная орфография сохранена
властелина снова в деле
техножрец
алукард против чак норриса
герои вермахта фото
как рисовать на тыкве танк
геббельс и индусы
гудериан фанфик
изя фернандович
смешные фото с танками
путин спина инфаркт
если вокруг хрень
шагающий мотоблок

@темы: эстетические преступления, страх и ненависть в крыжополе

---

не поклонник я, конечно, рэпа, но сии менестрели затронули мои суровые реалии и символы родной земли
Ряба сумка - неофіційний герб та прапор моєго міста

@темы: видео, страх и ненависть в крыжополе, музыка под настроение

---

мешок добра

Эпик фейл военная драма. Старался-старался на ФБ, а вышло сие.
«Письма из Ливии»

Автор: _Panzer__Magier
Форма: миди, 7 029 слов.
Персонажи: Ганс Гюнше/Рип ван Винкль, ОМП имеющие реальные исторические прототипы.
Категория: джен с элементами гета.
Жанр: военная драма, ангст.
Рейтинг: NC-21
Краткое содержание: приключения дезертировавшего Ганса Гюнше во время Северноафриканской кампании.
Предупреждения: извращенное насилие над историческими фактами и персонажами, мясорубка.
Вот вам крашанка с Тигром, правда, в Тунисе, но не суть важно. Для антуража. И музычка.



Listen or download Nasheed Qom for free on Prostopleer


Мир раскололся на две части – до и после. На было и есть – о «будет» думать не приходилось. Все делилось напополам: над головой слепое, раскаленное добела небо, под ногами – пески пустыни, раскинувшейся от края до края, рыжие, словно искрящиеся угли – все поровну, четко рассеченное лезвием горизонта.
Обжигающий воздух резал горло на каждом вдохе, вяз в легких отравой, прорастал в них колючей болью, но он все продолжал идти – упорно, стиснув зубы до скрежета. Он шел и шел, и ветер засыпал песком его следы, как будто стирая за ним в прошлое, оставляя его жить ровно одной минутой настоящего. Бесконечной минутой. И казалось, белое солнце навечно застряло в зените: бешеное, беспощадное, испепеляющее – немигающее око ливийской пустыни, полное ослепительной ярости.
Он забыл, сколько дней и ночей он шел по этим пескам, словно зачарованный воем диких земель. Пустыня звала его голосом шакала, вкрадчиво и нежно шептала на ухо песчаным шорохом, полынным ветром, заманивала, чтобы убить, прижав крепко к своему горячему сердцу, убаюкав до смерти на вздымающейся упругими дюнами мягкой груди. Он думал, что, возможно, можно вернуться назад. Но это было бы еще большей ошибкой. Последней ошибкой.
Он шел по гребню бархана, путаясь в худых длинных ногах. Тропическая форма на нем местами потемнела от грязи, а нещадное солнце выпалило волосы добела. Красная отделка на воротнике и светлых погонах гауптмана поблекла.
Фляжка на поясе была пуста, и нестерпимая жажда иссушила душу до последней капли. Замотанный в тряпье автомат тянул плечо свинцовой нестерпимой тяжестью. До крови стертые ноги глухо саднили. Каждый шаг давался с болью, смертельная усталость проникла в каждую клетку изнывающего от зноя тела. Каждое движение, каждый удар сердца давалось через усталость более страшную, чем самая сильная боль.
Если бы остановиться и лечь. Отдохнуть хоть минутку: вытряхнуть песок из-под запотевших стекол темных очков, снять ботинки, умыться прохладной сладкой водой. Ему хотелось лечь и закрыть глаза, но он все шел, невнятно бормоча что-то растрескавшимися до крови губами.

«За последнее время, дорогая фройляйн, что я вам не писал, со мной произошло много чего занятного. Вы, верно, слишком добры, чтобы сказать мне прямо: «Гауптман Гюнше, вы подлец и трусливый ублюдок». Вы всегда мне все прощаете, что б я ни сделал – наверное, простите и это.
И теперь вы спросите, зачем я это сделал? Зачем я так поступил? Я отвечу, что не знаю. А если и знаю – мне слишком тяжело себе в этом признаваться. Не хочется вытаскивать из глубин души то, что там хранится – я слишком много ужасов видел на этой войне. Того, что человек не должен видеть, если он хочет остаться человеком. И что всего страшней: все это меня уже не пугает.
Глупо и самонадеянно так говорить, «я ничего не боюсь». Вы скажете, что нет людей, которые не боятся смерти. А я не боюсь. Она слишком часто стоит у меня за плечом, в двух шагах от меня. Она дышит мне в спину, и ее дыхание горячее, как у пустыни. Тут жарко, как в самой преисподней. Наверное, вы думали, что ад мрачен и наполнен огнями, что он оранжевый, как самый сильный пожар. А я скажу вам – нет. Он белый. Ослепительно-белый – как солончаки под ногами, как небо над головой. И солнце. А этот проклятый песок вокруг – он буквально въедается в кожу. Песок, везде этот проклятый песок.
Иногда я вспоминаю сад военного госпиталя, где мы познакомились с вами. Вы сидели в тени старых яблонь вся в белом, царила умиротворяющая прохлада. И сумерки…»

***

Проклятый осколок пропахал висок, оставив рваный шрам. Все бы ничего, да только после контузии руки не желали слушаться.
«Этак и комиссовать могут», – невесело подумал Гюнше. Возможно, другой солдат был бы и рад подобному повороту судьбы. Но не он, которому некуда было возвращаться. И незачем.
В госпитале, конечно, было хорошо, но скучно. С тех пор, как ноги вновь стали слушаться его, Ганс маялся от вынужденного безделья. Только и занятий, что греться в старом монастырском саду на солнышке и судачить с другими раненными, пока не загонят на перевязку. В тот день, направившись к облюбованному ранее месту (облезлой скамейке, где можно было спокойно закурить, не слушая нотации медсестер), он обнаружил, что его место занято. На лавке сидела девушка – худенькая и бледная, почти подросток, закутанная в больничный халат, как кочерга в тряпку. Он с неудовольствием окинул ее взглядом, но потом сел рядом и закурил, разглядывая ее. Она простодушно посмотрела на него сквозь нелепые круглые очки огромными синими глазами и слабо, неуверенно улыбнулась. На коленях у нее лежала книжка Карла Мая, на развороте которой виднелась до жути яркая картинка с какими-то индейцами.
«Виннету – вождь апачей», – прочитал название Ганс и мысленно ухмыльнулся. И охота же ей читать детские книжки.
– Если хотите, я уйду, – девушка потупилась, не выдержав повисшего между ними молчания, и застенчиво покосилась на офицера.
– Да ладно вам… – проворчал Гюнше.
Девушка побледнела и закашлялась, поднеся к губам платок. На белой ткани явственно проступило гноисто-красное пятно.
– Задето легкое? – спросил он, почему-то почувствовав неловкость.
В госпитале он навидался всякого – лиц с оторванными челюстями, комки воющего горелого мяса, оставшиеся от танкистов, солдат, изрешеченных пулями, с ампутированными конечностями, солдат, медленно подыхавших в горячке от сепсиса. Он видел огрызки живых людей, растерзанных противопехотными минами, искалеченных, с выпущенными кишками, с чудовищными шрамами, мертвых и умирающих. Но почему-то от мысли о том, что кто-то намеренно ранил это слабое невзрачное существо – какую-то санитарочку или связисточку, холоднокровно всадил пулю в тощую девчачью грудь, Гансу стало паршиво на душе. Какая все-таки подлость – таскать баб на войну. А эта разве баба? Почти ребенок.
– Пустяки, – слабо улыбнулась девушка. – Меня тут уже три месяца держат, значит, наверняка вылечат. – Меня зовут Рип. А вас?
– Гауптман Ганс Гюнше. – буркнул он. – Двадцать первая танковая африканская дивизия.
Девушка рассмеялась и тут же снова зашлась в лающем кашле.
– Какой вы смешной. Оберштурмфюрер Рип ван Винкль, седьмая добровольческая горная дивизия СС «Принц Ойген», – весело козырнула она, хохоча над его замешательством.
И казалось, от ее чуть визгливого смеха дрожали листья на старых цветущих яблонях и падали, кружась, лепестки.

***

Песок скрипел на его зубах, когда гауптман медленно и грузно опустился на колени, покорно, как загнанное животное, умирающее от усталости. Все плыло перед его глазами, и внезапно землю под ним пронял странный рокочущий гул – звук, который он узнал бы из тысячи. Это наверно, галлюцинация, подумал он. Наверное, эта картина была рождена видениями воспаленного мозга – в дымке взметнувшегося песка проплывали танки, похожие на корабли в желтом безбрежном море. Легкие «Валентайны» и массивные «Крузейдеры». Там, вдали, миражом мерещились ему брезентовые палатки, меж которых муравьями деловито мельтешили крохотные фигурки в форме.
Британцы? Какая разница… Все, кого он мог встретить здесь, в праве прибить его как собаку. И свои, и чужие.
Он осел на песок и закрыл глаза, но нестерпимый свет пронзал его сомкнутые веки и заливал разум воспаленной краснотой, завертевшейся в круговерти белесых белых солнц, отпечатавшихся на сетчатке. Краснота подхватила его – бездумного и бессильного и швырнула во тьму.
Гауптман не слышал, как двое офицеров в британской форме подошли к нему.
– Осмелюсь доложить, немец! – осмотрев распростёртое тело, сказал один из них.
– Спасибо, капитан, – кисло ответил второй, теребя бинокль.
– Думаете, он мертвый?
***
А вот вам "Крузейдер" трофейный. Для иллюстрации


***

– …таким образом лейтенант Джек Баррет бежал из плена, перебив конвоиров. Под видом офицера вермахта ему удалось захватить грузовик, но когда закончился бензин, ему пришлось бросить транспорт в пустыне. Пройдя более ста пятидесяти километров по солончакам, он вышел в расположение нашей части, – словно по бумаге отчеканил Кейс и смолк, невольно окидывая по привычке все примечающим взглядом виднеющийся сквозь трепещущую москитную сеть лагерь британских войск.
Соленый морской ветер врывался в палатку, взметая аккуратно разложенные на походном столе документы.
– Продолжайте, – фыркнул генерал, едва успев поймать сорвавшуюся со стола мятую карту, звучно прихлопнув ее рукой, словно надоедливое насекомое.
– Это натолкнуло меня на мысль, – бодро выпалил подполковник Кейс. – Создать разведывательно-диверсионный отряд, который проводил бы операции под видом частей противника. С этой целью нами было набрано около пятидесяти добровольцев, большей частью германских евреев, в совершенстве владеющих немецким. Для улучшения навыков владения оружием противника и военной техникой к отряду приставлены инструкторы из числа военнопленных. Главной целью грядущей операции является вилла в Беда Литтории, – подполковник ткнул пальцем в крохотную отметку.– По данным разведки именно там находится резиденция Роммеля.
– Хм… – пожевал губами генерал. – И если мы его устраним, это может на некоторое время дезорганизовать силы Оси, которые лишатся своего главного стратега.
– Подразделение под командованием Баррета хорошо показало себя в рейдах по Сахаре. В ходе подготовки к операции они сняли детальную топографию местности, сделали необходимые фотоснимки, собрали необходимую информацию о количестве охраны и маршрутах патрулей.
– Вы увлекаетесь охотой? – как будто не расслышав всего сказанного Кейсом, ухмыльнулся генерал, рассеянно сдирая ярлычок с сигары. – Я вот большой поклонник лисьей травли. Это, черт возьми, крайне приятное чувство, когда свора настигает хитрого и ловкого зверя. Но иногда матерому лису удается ее обмануть – и он ускользает от погони. Поэтому лиса нужно брать в его норе.

***

Лейтенант Джек Баррет иной раз досадовал на самого себя – это надо было умудриться выбрать из целого лагеря военнопленных именно этих двоих в качестве инструкторов.
«Гауптман Ганс Гюнше. Член НСДАП с тридцать восьмого года. Награжден знаком «За ранение» и бронзовым знаком «За танковый бой». Второй – ефрейтор Пауль Шмидт, двадцать лет. Заявил, что согласен бороться против фашизма, так как разделяет коммунистические идеалы».
– Хм… сменял шило на мыло… – нахмурился он, вспомнив выписку из документов. – Дезертир и коммунист. Даже неизвестно, что хуже…
Оба мужчины, изъявившие желание сотрудничать, самому Джеку откровенно не нравились, но выбирать не приходилось – пленные воины вермахта, особенно офицеры, отличались презрительным упорством. С первого же дня, как этого Гюнше ввели к нему в палатку, Баррету внушило стойкую неприязнь его длинное лицо с унылым, длинным как будто подрубленным носом, опущенными уголками губ, придававшими его физиономии сходство с собачьей мордой. Растрепанные отросшие волосы, выгоревшие на солнце, песочная грязная форма делали этого пленного похожим на заброшенную цепную овчарку. Но Джек выбрал его. Потому что он смог перейти через пустыню и остаться живым. Это обстоятельство невольно роднило их – английского аристократа и неотесанного угрюмого наци. Они прошли ад пешком – и он оставил на них свои следы.
Кожу немца покрывал густой неровный загар, лишь подчеркивающий угловатость грубого лица. Светлые глаза были не привычно голубыми или серыми, как у большинства людей этой крупной белокурой породы. Они были звериными: светло-зеленые с неприятной желтизной, как будто в них навсегда въелись крупицы рыжей бесплодной земли. Ничего нельзя было прочесть во взгляде этих странных глаз, как будто бы саму мысль в них занесло песком.
Второго он выбрал вообще неизвестно за что. Вечно жавшийся за спиной Гюнше ефрейтор был полной противоположностью гауптмана – тщедушный как подросток, с востроносым мышиным лицом и темными тонкими волосами. Палящее солнце обсыпало его ржавыми мелкими веснушками, и он, вечно смущенный перед офицерами, в дурно сидящей на нем форме, был похож на школьника, вызванного к доске. Единственным его дарованием была непреодолимая тяга к языкам, на которых он вольно болтал почти без остановки.
Но, к счастью, гаупман Гюнше оказался хорошим командиром и работал за двоих: он был аккуратен, спокоен и никогда не задавал вопросов. Он все делал обстоятельно: основательно и с аппетитом ел, крепко спал и часами упрямо проделывал все упражнения со своими солдатами – бесконечно терпеливый, безмолвный и безэмоциональный, как камень. Гюнше никогда не уставал, и частенько после пустынного рейда он шел впереди еле плетшегося отделения, по обыкновению волоча на себе чей-то вещмешок или фельдфебеля Пауля Шмидта, гиперактивности которого хватало ненадолго.
Инстинктивная неприязнь британских и еврейских солдат, да и самого Баррета к этому молчаливому нацисту невольно отступала. Этот человек был из тех, доверие к которым прорастает долго, как трава сквозь асфальт. И неудивительно, что куда уважительней относились к нему, нежели к Паулю, который сразу внушал симпатию в силу патологической общительности, сменявшуюся добродушным пренебрежением к вертлявому балагуру.
Солдаты прозвали Гюнше «Капитан» и именно так к нему обращались, а не «гауптман»: так они давали понять, что конфликт исчерпан и личной ненависти к нему, немцу и нацисту, они не питают. Только своеобразное уважение. Хотя солдаты никогда не отказывали себе в удовольствии поострить насчет крайней «дружелюбности» и «общительности» инструктора.
– Хорошо в песках пустыни под горячим солнцем затевать большую охоту с громким криком Халали! Мы охотимся в далеком угодье. Немецкий корпус в Африке: хай-я, хай-я, Сафари! – гремели голоса и ботинки на бегу.
Сыпля прибаутками, впереди отделения рысцой несся фельдфебель Шмидт, взявший на себя роль запевалы. Это была его идея – разучивать с отрядом немецкие песни. «Будете внедряться – бац! – и проколитесь на задании, ежели что», – говорил он, но в его голосе сквозила этакая насмешка, скрытая показным рвением.
– И если всё рычит британский лев, ему не поможет его большая пасть. Мы загоняем его до смерти, потому что мы охотники, в далеком охотничьем угодье. Немецкий корпус в Африке: хай-я, хай-я Сафари!
Гюнше ухмыльнулся, глядя британцев, на истово горланящих песню заклятого врага, и снова углубился в свое излюбленное занятие: улучив свободную минутку, он увлеченно марал мятый листок, нанизывая на мелкие аккуратные строки буковки, одну за другой.

«Простите, что в последнее время я вам пишу весьма неаккуратно. Я был очень занят, но как только появится оказия, непременно отошлю это письмо вам, фройляйн.
Со мной здесь обходятся куда лучше, чем в лагере военнопленных. Иногда я в очередной раз задумываюсь над тем, что поступил верно, дав согласие этому англичанину – слишком уж много наших загнулось в лагере от лихорадки и дизентерии. И, согласитесь, было бы глупо преодолеть всю Сахару, чтобы сдохнуть в загоне с кишками навыворот. Впрочем, зачем вам об этом читать, дорогая Рип. Не буду донимать вас мерзкими подробностями, не предназначенными для ушей столь юной фройляйн.
Несмотря на то, что мы считаемся пленными, паек нам дают офицерский. Хотя Баррет частенько бывает крут, чувствую я себя почти сносно. Британцы, входящие в наш отряд, прекрасно подготовлены, но с этими жидами-добровольцами приходится основательно повозиться – многие даже автомат разобрать не умеют. Но, надо признать, дело вполне идет на лад.
Я даже выучился немного болтать по-английски, но куда мне до фельдфебеля Шмидта, который мало того что бегло тарабанит по-арабски и нахватался от итальянцев всяких разных слов, так теперь поставил цель узнать все ругательства на идиш. Что взять с этого парня, возомнившего себя коммунистом…»

– Похоже, наш Капитан на досуге упражняется в риторике и пишет для себя тексты речей, – хмыкнул один из солдат.
– Что ты все время пишешь? Мемуары? – закуривая, спросил его Баррет.
– Письмо.
– Домой, жене?
– У меня никого не осталось. Впрочем, и не было никогда, – абсолютно спокойно ответил Ганс, как будто ему задали совершенно будничный вопрос.
– Так кому же ты пишешь?
– Девушке, с которой мы познакомились в госпитале.
– Хорошенькая?
– Я не знаю – простодушно пожал плечами Капитан. Джек удивленно покосился на него.
– Почему ты пишешь к ней?
– Потому что она просила писать ей, если мне придётся туго. Я обещал.
Помедлив, Гюнше достал из нагрудного кармана фотографию, на обороте которой круглым девчачьим подчерком было аккуратно выведено «Гауптману Г. Гюнше от Рип ван Винкль».
Офицер вгляделся в фото грустной худенькой девушки с огромными глазами. У нее было испещренное крупными темными веснушками детское лицо и курносый вздернутый нос. Волосы ее были заплетены в две тонкие темные косы, выглядывающие из-под соломенной шляпки. Простое белое летнее платье в мелкий цветок облегало тоненькую фигурку и веером окутывало острые коленки.
Девушка на фото глядела в камеру смущенно и доверчиво – юная, почти подросток.
– Миленькая, – выдохнул сигаретный дым Баррет и спрятал фото в свой карман. Солдаты громко гыгыкнули.
– Сэр! Можно будет попросить у вас фото попозже? Нам тоже хочется подрочить на настоящую арийку!
Капитан ничего не сказал, и даже мышца не двинулась на его бесстрастном собачьем лице. Казалось, шутка его вовсе не задела, но в глазах Гюнше промелькнул недобрый желтый огонек.
Он вздохнул и снова принялся за письмо, в его голове вставали образы, светлые, как мелькнувшие ненароком ангельские крылья. Образы успокаивали и баюкали чем-то смутным, отметали затаенные страхи, окутывая предрассветными грезами. И он хватался за этот ускользающий образ, словно за подол платья, пахнущего чем-то забыто-детским, как потерянный рай.

«Меня ни на миг не покидают воспоминания о тех кратких днях, что мы провели с вами. И странно, чем больше проходит времени с тех пор, как мы расстались, тем больше кажется, что я с вами сроднился. Вы стали мне ближе и понятней, потому что у меня теперь много времени, чтобы думать и вспоминать. А вы помните те дни, как помню их я?»

***

– Ай, я не залезу! – надула губки Рип и с недоверием глянула на ветхую каменную стену, окружавшую сырой и старый сад госпиталя.
– Давай подсажу.
Ганс поднял ее на руки, дивясь тому, что весила она-то всего ничего, словно эти хрупкие косточки были и вовсе бумажными. Они сидели рядом и смотрели на маленький город, тающий в дымке внизу, где загорались окна и фонари, где из кабачков звучала музыка, как будто бы и не было вовсе никакой войны – словно обычное мирное воскресенье.
– Как бы я хотела там прогуляться, – болтая ногами, сказала Рип.
Оберштурмфюреру, обыкновенной девушке, хотелось надеть накрахмаленное до шороха платье и пойти в кино. Ну хоть на какое-нибудь, даже на занудное.
– Вам хорошо, Ганс, вас скоро выпишут, а я останусь тут. Одна… – добавила Рип, и голос ее дрогнул от затаенной горечи. В огромных синих глазах блеснули слезы, и девушка шмыгнула курносым носом.
Гюнше удивленно воззрился на нее.
– А вы напишете мне письмо? – хлопнула ресницами девушка.
Гауптман удивленно поднял бровь. Он не хотел обижать эту славную фройляйн со смешными косичками, вовсе не похожую на офицера, а уж тем более СС. Поэтому Ганс только пожевал губами и скупо бросил:
– Напишу.
– Честно-честно? – заглянула доверчиво в глаза ему Рип, и ее взгляд был полон немой мольбы и боли.
– Честно-честно, – с совершенно серьезным видом кивнул Гюнше. – Если меня не убьют, конечно.
– Как вы можете такое говорить! – с горьким упреком воскликнула она.
– Дык, ведь война же. Всякое может случиться, – пожал плечами Ганс.
Девушка порывисто обняла широкую шею мужчины, пряча на его груди лицо. Гауптман был неприятно растерян и пребывал в неловкости, оттого что невольно расчувствовался, ощущая почти физически ощутимую боль, оттого что нечто новое, доселе незнакомое шевельнулось внутри него. Ему было страшно и непривычно. Неужели она плачет оттого, что он возвращается в дивизию? Оттого, что расстается с ним? Быть того не может.
– Почему вы плачете? – спросил он.
– Дурак вы, Гюнше, каких поискать, – обиженно сказала Рип.
Ганс неловко погладил ее жесткие черные волосы.
– Возьмите – прошептала она, торопливо запихивая в его нагрудный карман фотокарточку. – Это подарок. Обещайте носить ее вот здесь, – сказала Рип и прижала руку там, где непривычно быстро и взволнованно билось обескураженное сердце танкиста.
– Думаете, она остановит пулю? – грустно улыбнулся ей Ганс.
– Нет. Но знайте, будучи даже на самом краю земли, что где-то есть человек, который будет за вас молиться.
– А разве эсесовцам можно ходить в церковь? – удивился гауптман.

***

– Один из наших инструкторов – гауптман Гюнше, по его словам, неоднократно бывал на вилле Эрвина Роммеля в Беда Литтории и, к счастью, память у этого парня превосходная – ему удалось начертить подробнейшую карту строения и точно указать посты часовых – доложил подполковник Кейс, разворачивая перед генералом плоды труда крайне сговорчивого военнопленного.
– В атаке на резиденцию фельдмаршала будет участвовать в общем шестьдесят человек. Разделив отряд на четыре группы, вы сможем убить одним выстрелом двух зайцев. Вернее трех: одновременно уничтожить узел связи, итальянский штаб и вражеский разведцентр в Апполонии. Главная наша проблема – способ приближения штурмовых групп к цели. Парашютный десант невозможен – группа не проходила соответствующего обучения и заниматься этим нам просто некогда. К тому же, самолетов катастрофически не хватает.
– А проникнуть со стороны пустыни? – тяжело и задумчиво выдохнул сигарный дым генерал.
– Одолеть пустыню смогли только двое – лейтенант Баррет и тот самый Гюнше. Именно поэтому он и был отобран мной в качестве инструктора группы. Мы перебросим отряд на подводных лодках, – торжествующе сверкнул глазами подполковник.
– Кейс, – устало потирая виски, вздохнул генерал, – а завтра вы попросите у меня дирижабль!

***

Солдаты отряда против обыкновения не шутили и даже не переговаривались, но наступающие синие сумерки сближали их. Они сидели в дружеском молчании, и общее волнующее «завтра» лишало их сна и покоя. Они не знали, что оно, неотвратимо, словно приговор, наступающее, принесет каждому из них.
В потемках вспыхивали красные огоньки папирос. Гюнше, сидевший поодаль у костра, устремил свой пронзительный настороженный взгляд во тьму, где тявкали и возились шакалы, повадившиеся рыться в отбросах полевой кухни. И в надвигающейся прохладной полутьме Ганс казался огромной косматой овчаркой, стерегущей свое стадо. В отблесках огня длинное равнодушное лицо немца было строго и непреклонно – он казался зверобогом с собачьей головой, защитником и судьей мертвых душ, проводником в царство мертвых, которому поклонялись тысячи лет назад дети песков.
«Может это и есть их проводник на тот свет? Пусть так, но пойдет ли он с ними до конца?» – невольно задавался вопросом Баррет.
И какая нелегкая заставила его добровольно согласиться на это? Он знал таких парней – они грубы, простодушны и преданы. Что подвигло его, нацистского офицера, по сути, на предательство, на сотрудничество с заклятым врагом? Так первого волка голод привел из бесприютной пустоши к человеческому костру. Так дикий зверь стал собакой, служа за объедки.
Почему-то лейтенант проникся внезапным и неожиданным для него доверием к этому странному угрюмому человеку с волчьими глазами. Из внезапной жалости и сочувствия к тоскливому одиночеству этого странного существа он протянул Гюнше папиросу. Тот недоверчиво зыркнул исподлобья, но взял сигарету, осторожно, как берет подачку еще неприрученный, но привыкший к запаху человека зверь.
Он закурил и снова продолжил писать что-то в потрепанном блокноте с вырванными страницами, как примерный школьник старательно выводя мелкие аккуратные буквы, словно нанизывая бисер. Лицо немца было странно отрешенным, его недобрые светлые глаза словно глядели сквозь людей, как у пса, чующего ветер. Можно было бы сказать, что его черты становилось одухотворенными, но, казалось, у этого получеловека-полузверя, живой отлаженной машины в песочной форме, нет души и нет чувств. Но все же они были – на самом деле они жили в его письмах. На самом деле молчаливый и замкнутый, непробиваемый Капитан любил говорить. Но говорил он только с одним человеком, находившимся за тысячи миль от их отряда: с девушкой, у которой нелепое имя. И ровные убористые строчки были единственной тонкой цепью, что соединяла его с миром. Тем миром, где все еще были в своем уме.
Пауль дремал, уткнувшись лицом ему в плечо, словно совсем забыв, что он совершенно взрослый фельдфебель. А Капитан не шевелился, не желая будить мальчишку, и только молча курил, глядя на тонкую красную полосу заката, догорающую, словно выброшенный окурок, среди надвигающейся глухой небесной синевы, окутывающей пустыню тяжелым одеялом.

«Дорогая фройляйн! Завтра мы выступаем, и мое внутренне чутье подсказывает мне, что нам придётся несладко. Сдается мне, что выдастся воистину адский денек, но не волнуйтесь, лучше помолитесь за меня. Я сделаю то, на что решился. Знаю, что так будет правильно.
Сегодня ночью я много думал – можно ли пожертвовать жизнями многих людей ради уничтожения опасного врага. Врага, который представляет угрозу. Который силен и изворотлив и сможет потом насолить Вермахту. Они опасны – и этим все сказано. Стоит ли идти выбирать меньшее зло? Нет, наверное, вы мне на этот вопрос не ответите, ваше доброе детское сердце не умеет осуждать.
Впрочем, о чем я? Сейчас вы, наверное, спокойно спите в своей палате, а я лежу под звездами – они тут огромные как яблоки на беспредельном необъятном небе, и сам себе я кажусь таким крошечным и одиноким под ними. Как хорошо, что мне есть к кому обратиться, что я могу вам писать, моя дорогая, а то бы я, ей-богу, сошел бы с ума. Ну что все я, да я – лучше вы мне напишите, как ваше здоровье. Надеюсь, все же комиссовали по ранению. Я не хочу переживать за вас. Я не хочу, чтобы вы снова вернулись в этот адских котел Балкан. Я слишком хорошо знаю, что делают с пленными снайперами албанские партизаны. Таким, как вы, не место на войне. А может, и мне здесь не место, кто знает…
Я лежу под звездами и стараюсь об этом не думать. Иногда боль возвращается ко мне, и в такие моменты мне хочется лечь в траву, как тогда, и положить голову вам на колени. Но тут нет вас. Да и травы тоже нет.
Мне иногда это снится – и старые яблони в госпитальном саду, и трава, и вы. Вы приходите в мои сны, вся в белом, и пахнете прелым листом и землей. Почему-то…»

***

Вечер заползал в запущенный сад, и листья перешептывались в наступающих сумерках. Едва шелестя под мягким ветром. Они часто уходили в дальний уголок сада – подальше от белых стен госпиталя, от любопытных глаз санитарок и других больных.
Рип опускалась в густую траву, а он клал ей голову на колени, чувствуя затылком тепло тонких девичьих ног под невзрачным халатиком. Пальцы девушки перебирали его отросшие волосы, и боли, так часто терзавшие виски, уходили, растворяясь в прикосновениях. Гюнше жмурился, словно зверь, от непривычной обезоруживающей ласки.
– А что ты будешь делать потом? – внезапно спросила она.
– Когда «потом»?
– Когда войны не будет…
– Как это не будет?
– Ну, не вечно же ей длиться.
– Я не знаю.
– А куда ты пойдешь?
– Никуда. У меня никого нет, – подумав, сказал он.
Она наклонилась над ним, и ее огромные синие глаза в сумерках влажно блеснули.
– А хочешь, я у тебя буду? – спросила девушка, с детской непосредственностью, кротко взирая на него из-под опущенных длинных ресниц. Гауптман широко распахнул глаза.
– Потому что никто в целом свете не должен быть одинок, – прошептала она, и сухие тонкие губы прикоснулись к его лицу. – Никто на свете.
Тяжелые тугие косы упали Гансу на плечи, и худенькое тело прильнуло к нему. Он невольно боялся тронуть ее – такую белую и хрупкую. Она казалась ему олицетворением чистоты и покоя. Чего-то светлого и мимолетного. Все светлое в его жизни было мимолетным, поэтому Гюнше осторожно прижал ее к своей груди, целуя дрожащие губы, как будто боясь, что она растворится, рассыплется в прах. Ганс бросил наземь свою куртку, что-то бормоча, лихорадочно жадно запуская руки под белую ткань. Он спустил халат с ее плеч, касаясь губами маленькой груди, буквально вырывающейся из-под тугой повязки с бурым пятном проступившей из раны крови.
– Нет. Не нужно. Ты же…
– Молчи, молчи, – с горечью, отчаянно прошептала она, покорно опускаясь во влажную траву и потянув его за собой, растерянного и обезумевшего в плену женских рук, которые никогда не прикасались к нему так нежно.
Где-то за деревьями звучали чужие голоса, но осознание того, что кто-то может их увидеть, только подстегивало желание. У него давно не было женщины, а такой вообще не было никогда. Он знал только дешевые бордели и дешевых девок. А эта, невинная и безыскусная, сама отдалась ему. Нежная, трепетная, безрассудная, пахнущая мылом и чистотой.
Тогда от нее еще не несло прелым листом и землей, как в преследовавших его снах.

***

– Гребаная жестянка, – проворчал Пауль.
Фельдфебеля до рвоты мутило от треклятой болтанки, от духоты в тесном отсеке подводной лодки, где весь отряд разместился с комфортом беженцев на маленьком вокзале, набитых в крохотный зал ожидания пополам с баулами, тещами, детьми и домашним скарбом. «Талисман». Все шестьдесят коммандос были практически утрамбованы в однородную массу в тесном пространстве: с оружием, байдарками для высадки и прочим необходимым снаряжением.
– Похоже, нашего полиглота сейчас вывернет, – заметил один из солдат.
Баррет тяжело вздохнул, втайне проклиная себя. За каким чертом он решил волочь за отрядом этого дохляка? Другое дело Гюнше – он бы и на приеме в Букингемском дворце, и в газовой камере сидел бы со столь же непроницаемым видом. Качка ему была нипочем, хотя море порядочно штормило.
– Сэр, с берега видно сигнальные огни, – крикнул кто-то из команды. – Можно начинать высадку.
– Слава тебе господи, – буркнул Шмидт, утирая липкую нитку слюны.
Море бесновалось и билось в корчах, захлебываясь пеной, как эпилептик. Пронзительный ветер сек лицо, швырялся пригоршнями воды, а волны вздымались, как хребты бегущего в панике дикого стада.
«Второго шанса у нас не будет», – подумал Баррет.
– Приказываю начать высадку!
Но море, казалось, поступало назло людям, потешаясь над их бессилием перед могучей стихией – надувные лодки смывало за борт. Промокшие насквозь коммандос вылавливали их несколько часов – проклятые лодки не давались в руки, подпрыгивали на волнах и переворачивались, отправляя на дно груз и вышвыривая людей в ледяную воду, как бешеный необъезженный конь с легкостью вышибает из седла неумелого наездника. Большинство еле живых от усталости солдат вернулись на спасительный борт подлодки с помощью команды.
А горизонт меж тем все светлел.
– Лодки и лишнее снаряжение закопать в песок, – скомандовал один из офицеров.
– И, черт возьми, где лейтенант Баррет?!
Солдаты растерянно переглянулись.
– Где герр Гюнше? – расталкивая их, кричал дрожащий фельдфебель, похожий на мокрого спаниеля.
Он испуганно глядел в очертания скал, выступавших из волн, словно черные загнутые бивни, пытаясь углядеть в бурлящей неспокойной воде светловолосую голову.
– О нет… – пробормотал Пауль и тут он увидел идущего вдоль кромки воды человека, согнувшегося под весом неподвижного тела.
– Ганс! Ганс! – восторженно закричал он, размахивая мокрой пилоткой.
– Смотрите, Капитан! – зашептались солдаты.
Это и впрямь был гауптман – мокрая форма облепила его могучую долговязую фигуру с выступающими грубыми канатами мышц. В темноте одежда его тускло и влажно переливалась, будто Капитан был отлит из почерневшего тусклого сплава. Вода текла с него рекой, а на руках он нес лейтенанта Баррета, пребывавшего в беспамятстве, напоминая чудовищно гротескную Богоматерь, снимающую тело своего мертвого сына с креста. Руки лейтенанта бессильно болтались.
– Чуток воды нахлебался, – буркнул Гюнше. – Зацепился ногой за веревку от ящика с пайками – вот его и утянуло. Ну, чего встали и пялитесь? Рассвет уже…

***

Дождь бил по хребтам тяжело вздымающихся штормовых волн. Он шквальной стеной налетал с порывами ветра, лился и лился в жадно пьющую рыжую землю, изнемогавшую месяцами от жажды. Холодные струи с рокотом били по камням, вода бежала по сводам пещеры, крадучись, ползла по стенам и стекала, противно хлюпая под ногами. Скорчившись в скальных нишах под брюхом обветренных гор, солдаты жались друг к другу, дрожа от холода, от грызущей кости сырости, едва удерживаясь от кашля и брани в адрес разверзнувшихся с небывалой и несвоевременной щедростью хлябей небесных. Пауль приник к горячему боку Капитана, будто впитывая каждой своей клеткой тепло жилистого звериного тела.
– Из-за шторма остальным не высадиться на берег. Придется проводить операцию с оставшимися людьми, – окидывая цепким взглядом свою заметно поредевшую группу, проворчал Баррет. – Кук и шесть коммандос должны парализовать связь в окрестностях. Лэйкок и Пэрри остаются на месте для охраны места десанта, снаряжения и приема подкрепления. Остальные – за мной.
– Но, сэр – воскликнул уязвленный капрал Лэйкок. – Вы оставляете нас здесь и в то же время берете с собой двух фрицев, которые только мечтают, чтобы выстрелить вам в спину.
– Вы оспариваете приказ? – недобро покосился лейтенант. – Или мне послышалось?

***

– Проклятые арабы проводники сбежали от дождя – проворчал сержант. – А ведь место и время встречи было строго оговорено.
– Невелика потеря, – фыркнул Баррет. – Гюнше знает дорогу к резиденции не хуже их.
Но неоднократно проклятые всеми темнота и дождь все же сослужили им добрую службу – они надежно скрывали отряд пеленой от бдительности часовых, прятали звук шагов за мерным шумом бушующих струй. Небо полосовали ослепительные клинки молний, и сухой рокот грома, казалось, сотрясал землю, захлебывающуюся в потоках воды. Но чем ближе они продвигались к цели, тем скупее становился дождь, тончало серое войлочное одеяло плотных туч. Отряд растянулся цепочкой, следуя за плечистой долговязой фигурой Капитана, вышагивавшего спереди как караванщик, ведущий по знакомому и привычному пути навьюченный обоз.
Наконец Гюнше остановился и указал пальцем на что-то темнеющее в низине. В небе показалась маслянистая полная луна, озарив кучку жмущихся друг к другу, словно в страхе, саманных построек, прятавшихся в зарослях трепещущих от ветра пальм.
– Беда Литтория – сказал Капитан, многозначительно кивнув.
Едва коммандос начали небольшими группами подкрадываться к домам, до их чуткого слуха донесся звук голосов.
– Проклятье, – пробормотал лейтенант.
Голоса, тем временем, приближались. Гравий шумел под подошвами разношенных ботинок. Солдаты замерли, словно звери, затаив дыхание, будто сросшись с колючим мокрым кустарником. В темноте послышалась арабская речь, перемежающаяся ломаными итальянскими словечками, и взрывы хохота.
Баррет переглянулся с сержантом, снимая оружие с предохранителя. И тут он поймал странно спокойный взгляд Капитана. Тут он увидел, как Гюнше стремительно поднимается на ноги – он потянулся, хрустнул костлявыми плечами, и в его движениях тут же появилась ленивая сонливость. Ганс подобрал в кустах валявшуюся там коньячную бутылку и пошатывающейся походкой, не торопясь, вышел навстречу людям в итальянской форме и тут же обрушил на головы арабов поток чистейшей немецкой брани.
– Вы что, охренели, werdammte Scheisse?! – сипло заорал он, с раздражением швырнув бутылку оземь. – Шумите возле офицерских квартир, как стадо гребаных слонов! Вам что здесь, базар с ишаками?!
Ухмыльнувшись, фельдфебель Шмидт вывалился из кустов под занавес этого монолога, поливая нарушителей спокойствия феерическим потоком итальянских и арабских же непечатных слов. Смутившиеся арабы, невнятно бормоча оправдания и извинения на всех известным им наречиях и языках, спешно ретировались, отступив перед натиском разъярённых и, как показалось им, явно нетрезвых солдат Вермахта.
– Verpiss dich! – крикнул вслед им Гюнше, мгновенно превращаясь из пьяненького кадрового офицера, расквартированного в глухой дыре, в чуткое хищное животное, вышедшее на охоту.
Тело его было натянуто как струна, шаги – почти беззвучны, и на застывшем его лице двигались только нервно трепещущие ноздри.
– Вы отправитесь к саду, окружающему виллу Роммеля: стреляйте в тех, кто будет убегать через окна. Вы трое – отключите электричество в доме. Капрал и его ребята останутся на подъездных дорогах с пулеметами, в ваши задачи всходит в случае чего задержать огнем офицеров из ближайшей гостиницы, – отдал приказ Баррет. – Все на позиции.
Окна роскошной виллы были темны, как глазницы пустого черепа. Только в крохотном окошке второго этажа тревожно бродил тусклый дежурный свет. В ночном безветрии было так тихо, что, казалось, можно было услышать, как размеренно дышит немецкий часовой, как стрелка часов на руке лейтенанта тихо клацнула, обозначая полночь.
Часовой повернул голову на едва различимый шорох в кустах и даже не успел вскрикнуть, когда ему рот зажала мозолистая ладонь. В другой руке у лейтенанта оказался широкий десантный нож. Лезвие молниеносно сверкнуло, касаясь беззащитного горла. Острое как бритва, оно рассекло кожу, вгрызлось в связки и ткани, разрубая белесую трубку трахеи. Кровь – яркая, остро и солоно пахнущая, брызнула во все стороны. Часовой задергался, захлебываясь, забился, словно обессилевшая рыба на берегу в стальной хватке вцепившихся рук.
Тело спрятали за чахлыми кустами, и отряд рванулся к входным дверям виллы. Лейтенант подергал дверь, но тщетно – она была закрыта на замок. Гюнше кивнул, поймав на себе взгляд британца.
– Эй, открывайте! Пакет из штаба, – прорычал он, прислушиваясь к вялым шаркающим шагам за дверями и требовательно, нетерпеливо постучал.
Несмазанные петли сварливо скрипнули, и в узкой неприветливой щели мелькнуло опухшее заспанное лицо солдата с автоматом в руках.
– Чего орешь?! Горит тебе, что ли?
Гюнше скрипнул зубами, услышав клацанье снятого предохранителя. Достать недоверчивого охранника через узкую щель было невозможно. Баррет поднял пистолет и выстрелил охраннику прямо в лицо. Он осел, словно пустой мешок, и вместо головы его по мраморным плитам пола расползлось пятно, похожее на лужу кровавой блевотины с ноздреватыми комками мозга и осколками костей.
Гюнше перешагнул через неподвижное тело, и отлетевший в сторону розоватый от крови человеческий зуб хрустнул под его сапогом. В большом гулком холле раздался торопливый топот – вниз по лестнице сбегали двое одетых впопыхах немецких офицера, на ходу выхватывающих из кобур Вальтеры. Один из солдат дал по ним очередь из «Томпсона», и не успели еще затихнуть скатившиеся по ступеням окровавленные тела, как коммандос уже были у соседней комнаты. Они начали стрелять через дверь, но ответа не последовало. Ударом ноги Гюнше выбил треклятую филенку. Лампочка под потолком пару раз моргнула и погасла.
– Ребятам таки удалось отрубить электричество. Туда! – кивнул Баррет и метнулся через коридор.
Автоматная очередь порвала казавшуюся бесконечной секунду выжидания, прошила насквозь филенки дверей, и лейтенант увидел, как один из его бойцов пал мертвым, прошитый насквозь пулями: они входили в уже обмякшее тело, практически разорвав его, оставив от груди солдата только темное кровавое месиво в клочьях изорванного кителя.
Баррет изощренно выругался и, отважно распахнув дверь, бросил в комнату гранату. Едва только отгремел взрыв, как коммандос ворвались в зал, поливая свинцом все на своем пути. Они ступали по крови и осколкам стекла – неудержимые, словно воплощение самой слепой и безотчетной ярости. Они шли и убивали: методично всаживая пули во все живое, словно идеально отлаженные машины, назначение которых – уничтожать и крушить, пока не убедились, что в здании не осталось ни одного живого немца. Времени на поиск самого Роммеля уже не было. Пули свистели, пробивая со звоном стекла, свинцовый рой угрожающе гудел и гремел, прошивая стены.
– Отходим! – закричал Баррет и тут же осел на пол, дико бранясь. На его бедре медленно расплывалось ярко-алое пятно артериальной крови.
– Сержант, соберите людей и уходите, – прорычал Баррет. – Вот связка гранат. Забросайте здание, чтоб вызвать пожар.
– Но сэр…
– Никаких «но». Это приказ!
Стрельба снаружи нарастала. Штукатурка сыпалась на головы, как немецкая брань со двора. Баррет закрыл глаза. Он больше не видел резко очерченные тени своего отряда, уходящего во тьму, он не видел, как пламя обнимает здание и с ревом начинает пожирать вощеный паркет и тяжелые занавеси. Он, затаив дыхание, погрузился в свою боль, нырнул безотчетно, как в морские темные глубины. Словно из-под толщи безмятежной прозрачной воды он слышал вой моторов и треск очередей, панические крики и глухие отдаленные взрывы.
Пламя уже бежало по крыше, жадно лизало стены, грызло косяки дверей. Оно осторожно пробовало края окровавленных одежд убитых солдат. Удушающий дым расползался по разгромленной вилле.
– Сэр! – продирая пелену беспамятства, прозвучал над ухом Джека приглушенный голос.
Кто-то, хрипло дыша, схватил его за воротник. Сквозь удушающую пелену дыма лейтенант разглядел склонившуюся над ним худую мальчишескую фигурку в мешковато сидящей неопрятной форме. Это был не кто иной как фельдфебель Шмидт с замотанным грязной тряпицей лицом.
– Вы в своем уме?! Уходите, Шмидт! – закричал Джек, толкая оторопевшего мальчишку.
– Лейтенант, вставайте! – сказал фельдфебель.
– Гребаный коммунистический ублюдок, уходи пока не поздно! Тебя расстреляют, если захватят!
– Я вас не оставлю… Но... но где же Капитан?
– Его не было с остальными, стало быть, убит.
Юноша тихо выругался, перекидывая через плечо безвольную судорожно подрагивающую руку офицера.
– Держитесь за меня, ну же, крепче…
Неимоверным усилием немцу удалось поставить раненного на ноги, и едва не согнувшись под весом дюжего британца, он потащил его по пылающему коридору. Все здание натужно скрипело в корчах, объятое пламенем. Над головой трещали грозившие обрушиться в любой момент балки, словно раздробленные кости. Они нырнули в пролет лестницы, кашляя от выедавшего глотку дыма. Бредущие словно в густом тумане, они споткнулись о распростёртое тело сержанта.
– О боже! – воскликнул Баррет.
Весь коридор был завален трупами, в которых он с ужасом опознал свой отряд. Трупами с одинаковыми аккуратными девятимиллиметровыми дырочками во лбу. Дырочками от пуль «Маузера» с девяткой на рукояти.
– Никому не удалось уйти, – прошептал он.
– Никому, – подтвердил знакомый хриплый голос, говоривший как будто с усталостью и неохотой.
Словно соткавшись из самой этой плотной пелены дыма, перед ними восстала долговязая фигура человека в шинели с маузером в руке.
– Гюнше?! – воскликнул, не веря своим глазам Баррет.
– Капитан! – слабо улыбнулся Пауль, с надеждой вглядываясь в каменное лицо офицера.
Пламя багровело за спиной Ганса ревущей стеной, но он был спокоен как никогда. Он словно стоял на страже адских врат, над грудами трупов, неподвижный и бесстрашный. Дым выел ему глаза, поэтому крупные яркие белки его подернулись красной сетью и светились рубиновым безумным светом. В них было что-то странное, непривычное, которое невозможно было описать словами – это можно было только почувствовать. Словно на него смотрел другой человек, а может, и не человек вовсе. Отблески метались на дне страшных глаз – в них словно варились грешники и рычали черти.
Баррет понял, что его глаза были лишены разума. От этого взгляда, несмотря на удушливый жар, холодок пробежал вдоль хребта. На него будто глядела сама смерть – коварная и откровенно безумная. Его белые волосы сияли золотом в отблесках пожара и шевелились от удушающего жара. Вышитая свастика на одежде сверкала, катилась в глазах колесом. Грубое простоватое лицо казалось ликом звероподобного арийского бога.
С ужасом Баррет осознал, что это и есть его истинное обличье. Все время до этого Джек видел лишь маску, за которой скрывалось нечто холодно расчетливое и по-животному хитрое. С самого начала.
И он верил ему
Гюнше медленно подошел к Баррету, ступая через беспорядочно наваленные тела, поднял маузер и склонился над лейтенантом. Гауптман дважды нажал на спусковой крючок – и его самого, и стену забрызгало кровью и клочьями разодранного мозга. Пауль завизжал, когда Гюнше направил на него «Маузер», и затрясся, не в силах отвести взгляда от безумных глаз Капитана.
Гауптман нажал на спусковой крючок вновь, но до зажмурившегося в страхе фельдфебеля донесся лишь сухой щелчок – магазин был пуст. Капитан неохотно опустил оружие и наклонился над трупом Джека. Он вытащил из его нагрудного кармана фотографию и бережно отер ее от крови. Фотографию, с которой застенчиво улыбалась веснушчатая девушка в белом платье, Ганс сунул за пазуху и, даже не обернувшись на едва живого от ужаса Пауля, растаял в дыме и пламени.
Растекшаяся по полу кровь начала кипеть и пузыриться от жара, стены угрожающе трещали и гудели, когда Капитан медленно спускался по лестнице. Он улыбался, как человек, выходящий из дому в солнечное погожее утро, когда все вокруг кажется благостным, приветливым и радует душу безмятежным светлым покоем. Потому что в его нагрудном кармане лежала фотография девушки в белом платье – как и всегда, рядом с разорванным письмом в затертом конверте, которое он никогда не перечитывал.
На этом сложенном вчетверо оборванном листке неровным малоразборчивым подчерком врача было выведено: «…и я взял на себя мужество написать вам. Я сделал все, что мог, но экспериментальное лечение не помогло. С прискорбием сообщаю, что оберштурмфюрер Рип ван Винкль умерла, так и не придя в сознание после операции. Лечащий врач Э. Непьер. Кельнский военный госпиталь, 21.07. 1943 года».

***

Ветер трепал полог палатки, принося из пустыни запахи бензина и гари. Британский лагерь притих в надвигающихся сумерках, и жар ушедшего дня постепенно сменялся продирающим до костей холодом.
– Таким образом, – откашлялся подполковник Кейс. – Только двое добрались до гор, где им удалось скрыться от преследования. Остальные, включая инструкторов, погибли или попали в плен к немцам. Сорок один день выжившие блуждали по пустыне, пока не достигли линии английских войск. Однако самое трагичное…
– Заключается в том, что удар коммандос пришелся мимо цели, – закончил за него генерал. – Во время штурма в Беда Литтория Роммеля вообще не было в Ливии! – закричал он, грохнув кулаком по столу, отчего трусливо зазвенел пустой стакан. – За несколько дней до этого фельдмаршал вылетел в Рим на встречу с женой, где самым спокойным образом отпраздновал свое пятидесятилетие!
– Поймите, – воскликнул подполковник, – это просчет разведки! В Беда Литтория у Роммеля никогда не было резиденции! Он ни разу не приезжал туда! На вилле всегда находилось главное квартирно-хозяйственное управление немецкого корпуса!
– Ошибка разведки стоила гибели одного из лучших подразделений, – покачал головой генерал.
– Неоправданное доверие стоило гибели подразделения! – рыкнул Кейс. – Спорю, этот фашистский ублюдок сделал все намеренно, чтоб уничтожить наш лучший отряд! Проклятый фриц просчитал все заранее!

***

Перекинув через плечо автомат, навстречу солнцу шел, широко шагая, рослый офицер в затертой форме африканского корпуса. Дикие безлюдные горы молча громоздились за его спиной, как хозяева в дверях, провожая надоевшего гостя. Его шакальи глаза, полные зелени и желтизны, неотрывно глядели вдаль. Он шел туда, будто повинуясь безмолвному зову сердца пустыни, влекущего к себе вечных странников под солнцем и луной – степных волков, скитающихся бесприютно в песках. Он шел, и ветер стирал его следы с пологих склонов дюн, переписывая повесть набело.

«Дорогая фройляйн! Признаться вам, я чуть было не потерял фотографию, которую вы мне подарили. С тех пор я видел вас во сне, и мне казалось, что вы глядите на меня с осуждением, ведь я едва не утратил единственную вещь, которая напоминает о вас. А вы, в свою очередь – все, что осталось у меня, все, во что я еще сохраняю веру в аду, в который превратились последние дни моей жизни. Ну, разве что еще мой «Маузер», но у меня к нему не осталось патронов.
Я, помнится, обещал, что буду вам писать. Видите – я сдержал свое обещание. И, положа руку на сердце, со всей серьезностью могу вам заявить, что ни одного дня не проходит, чтоб я не черкнул вам хоть строчку. Не знаю, доходят ли в срок мои письма и доходят ли вообще, потому что вы мне давненько не пишете. С нетерпением жду вашего ответа и очень надеюсь, что мы вскоре встретимся. Искренне ваш, гауптман Г.Гюнше».

@темы: кино и немцы, Hellsing, фанфики, вечера с историком, джентельмены, я люблю войну, мадам, я старый нацист и не знаю слов иврита

---

луч света в темном царстве

Единственное что меня сейчас радует - это "Вавилон".Погода, работа, выборы - все нах Третий сезон, и те самые мои любимые серии про пространственно-временное завихрение, кольцо времени, в результате чего Синклер отправляется с сновавсплывшим "Вавилоном - 4" в прошлое и становится Валеном - вождем пролетариата и пророком Минбари. По- моему это самый сочный сюжетный наворот.
Да, и там есть командор Иванова. Кстати, она чем-то по характеру и личным качествам-талантам довольно похожа на ту Сюзанну фон Скорцени, какой я ее вижу и описываю в своих смехуефичочках в каноне о ней - кот наплакал. И пилот она тоже знатный. Ну и красивая ведь и в форме - фап в квадрате К тому же я давно отвык от здраво мыслящих женских персонажей, которых в сериале даже два ( есть еще и Деленн, но это посол с комплексом... посла)

@темы: вавилон - 5

---

минута бессильной злобы

Данные по выборам огорчают меня до невозможности
А я так мечтал о том, что этот контингент пошлют лесами, так надеялся чтоб одна партия не засиделась у руля и не пустила корни, постепенно прорастая корнями в монархическую азиатщину. Нет, конечно, понятно что у нас могут чего угодно "сообразить" и подогнать, это естественно. Но люди...А люди - быдло...
Свободовцы - тупо театральная ручная оппозиция. танцующая за регионовский сахар. Юлька громко голодует. Треш, угар, пиздец, затмение. А я голосовал за Кличка...Маловато, но в парламент проходят. Вот поживем -увидим: поддержат ли они тогда кандидатуру Мартынюка на должность спикера?

@темы: сферический поц в вакууме, страх и ненависть в крыжополе, пытки, казни и уроды

---

Флешмоб все-таки меня настиг
7 песен, которые доставляют мне в данный момент:
Jig-Ai
Хороший такой чешский горграйнд

Карпатиан Форест. жаль что на них не поехал

ну это просто приставучая песня которую я всегда пою, когда что-то делаю


как бы классика

для веселья

а эта тема вообще неистребимая. Вечные 80 е

Жертвы могут по желанию - я не садист...

@темы: музыка под настроение

---

деанон-деанон, кто не вскрылся тот...ну, вы поняли

Ну что, понеслись деанониться? Начинаю выкладывать написанные к ФБ фики, и это не пустая угроза.
Только подумать, как давно я здесь не выкладывал своих пейсулек, аж слезы наворачиваются
"ПРОБУЖДЕНИЕ"
Автор:_Panzer__Magier
Фендом: Hellsing
Рейтинг: G
Персонажи: Ганс Гюнше, Рип ван Винкль, Док
Жанр: сказка с дулей в кармане
Размер: мини
Дисклаймер: мои руки ничего не крали

Если бы вам сказали:
«Чудище в виде зверя
Убьет тебя», – вы бы стали
Ждать его пробуждения?

Педро Кальдерон де ла Барка, «Жизнь как сон»



«Это так хорошо – быть солдатом, Розмари. Не каждый день приносит солнечный свет, Розмари», – тонкий голос в подсобке старательно выводил мотивчик, заглушаемый гулом аппаратуры и звоном пробирок.
«Главное, чтоб не прозевала, – подумал Док. – Бактериальные культуры – дело нежное. Одна лишняя секунда – и плакали труды нескольких недель».
Подумал не с раздражением, а так, со скукой – добровольная ассистентка показала себя девушкой крайне аккуратной и исполнительной. Непьеру даже чем-то нравилась эта ван Винкль – не просиживала часами на телефоне, не тащила все, что плохо лежит, не убегала посплетничать с товарками. Только иногда напевала что-то высоким дрожащим детским голосом. Из нее выходила хорошая и сметливая помощница – схватывала оберштурмфюрер все на лету, и Доку было приятно ее присутствие: рассказы о всякой чепухе и пение расслабляли, как расслабляет щебет птиц в саду.
«Однако, ты, ты – мой талисман, Розмари. Ты для меня – прежде всего, Роемари», – бубнил себе под нос Док, подхватив незатейливый мотив.
– Тьфу! – фыркнул он, надеясь отделаться от приставучей песни.
Но та никуда не делась – она повсюду следовала за своей хозяйкой: в палаты, в реанимацию, в кладовку, в лабораторию. Песня вплеталась в топот каблуков и шум воды, прыгала по колбам и пробиркам, звенящим под проворными девичьими пальцами, бравурно гремела никелированными подносами, как литаврами военного оркестра.
«Солдаты – это солдаты на словах и на деле, они не знают беспорядка», – пела Рип, надраивая хлоркой сияющие лотки.
«И верны только одной девушке…» – мурлыкал Непьер, любовно рассматривая на свет пробирку с вакциной, словно бокал искрящегося молодого вина. Насвистывая припев, он набрал мутную жидкость в шприц и неуловимо ловким движением вогнал его под кожу подопытного.
– Вот теперь все, – сказал он, с удовлетворением поглядывая на дело рук своих.
– Ой! – вскрикнула Рип, едва не выронив прямо на порог операционной дребезжащую башню из подносов, любовно прижимаемую к груди.
Она нерешительно глянула на мосластое тело, распяленное на столе – мертвенно-белое в свете ярких ламп – и зарделась.
– А, это интересный экземпляр, – самодовольно ухмыльнулся Непьер. – Первый вервольф. Я ввел ему наш новый препарат. Посмотрим, каков будет результат. С сегодняшнего дня он под твоим присмотром – в сознание придёт нескоро, если вообще придёт. Мерить температуру каждый час, пульс – раз в полчаса, питание капельницами – не исключено сильное обезвоживание. Вводить камфару и адреналин в случае падения пульса. Иных медикаментов не давать, даже если будет сильный жар и судороги – это иммунная реакция. Фиксировать все показания в тетрадь. Глаз с него не сводить, ясно?
– Да, – кивнула Рип и смутилась. – А, собственно…
– Я поставил ему катетер, если ты по это, – ухмыльнулся Док. – Сам. Ты еще довольно неумела, могла бы разодрать всю уретру.
Он наигранно поворчал, сетуя на неопытность и неловкость девицы, но на деле просто не хотел смущать столь неприятным поручением краснеющую от малейшей бестактности офицершу.
– Если что серьезное – будить меня в любое время дня и ночи. Давай его, голубчика, в реанимацию. А я пока пойду, прилягу. Потом тебя сменю, – зевнул в кулак Непьер.
Он никогда не говорил «вздремну» или «посплю» – Док с энтузиазмом трудился в лаборатории и операционной, пока едва не падал с ног, и только тогда, уступая усталому организму, заваливался на первую попавшуюся пустую койку пластом, не раздеваясь.
– Ну, вы тут это… знакомьтесь, – подмигнул он ван Винкль и отправился восвояси, устало шаркая бахилами.
Рип искоса глянула на своего нового подопечного: это не был, как обычно, иссохший безропотный полутруп с номерной татуировкой на запястье или напуганный до полусмерти сопляк-доброволец. Стрелок уже раньше видела этого офицера, да только издали. Он лишь недавно появился смутной долговязой тенью за спиной Майора – безмолвный и непроницаемый, будто и не человек вовсе. Но теперь, лишенный своей долгополой шинели, похожей на броню, капитан казался… самым что ни на есть обыкновенным. На вид ему было лет тридцать, но в угловатости плеч, в выступах ключиц чудилось еще что-то неуклюже-мальчишеское, хотя у сомкнутых глаз и неулыбчивых губ уже таились тонкие морщины.
«Интересно, кто он и откуда?» – задумалась любопытная оберштурмфюрер, пристально вглядываясь в звероватый профиль мужчины.
На скулах так и остался густой загар, кожа была огрубевшей и обветренной, а само лицо словно было высечено ветром в диком камне – точно не охристый оттенок, выжженный горным солнцем, и не следы безжалостного русского мороза.
– Ты, наверное, воевал в Африканском корпусе, – предположила она, разглядывая поблекшую татуировку на предплечье: венок со свастикой, в котором виднелось корявое солнце и поникшая духом пальма.
– Похоже, совсем недавно. У тебя даже подмышкой обычной татуировки с группой крови нет.
«Солдаты – это солдаты на словах и на деле», – напевая под нос надоевшую ей самой мелодию марша, девушка рассеянно просмотрела исписанные неровным пляшущим почерком листки, неаккуратно запихнутые в распотрошенную папку.
– Ганс. Тебя же зовут Ганс, ведь так? – хмыкнула она, вонзая иглу капельницы в безвольную руку, покрытую коротким белесым волосом.
– Ганс. Простое имя, но хорошее. Наверное, и ты – простой и хороший, гауптшурмфюрер Ганс Гюнше, – задумчиво произнесла Рип.
Обыкновенно люди с такими резкими и суровыми лицами – добродушные и простые парни. Ей нравилось придумывать что-то про каждого человека, которого ей доводилось здесь видеть: кем они были в той, прошлой жизни, какой у них нрав, привычки. Док часто насмехался над «дедуктивными методами» своей самозваной помощницы, но, к ее чести, ван Винкль частенько угадывала.
Оберштурмфюрер едва коснулась пальцами широкой холодной ладони:
– Какие грубые руки у тебя, капитан. Наверное, до войны тебе приходилось много трудиться.
Нет уж, он не похож на фабричного рабочего. Перед ее внутренним взором встала картина: он идет неторопливо вдоль поля, заношенная рубаха его распахнута на груди, мозолистая рука с неловкой ласковостью касается поникшей под весом зерна желтеющей пшеницы, на которую похожи его жесткие выгоревшие волосы. И лицо его мягко от безмолвной неосознанной любви ко всему живому, что тянется к солнцу от земли, растет и зреет.
– Наверное, ты простой деревенский парень, Ганс, – улыбнулась своим мыслям Рип.
Ван Винкль сама не знала, зачем разговаривала с ним, ведь подопытный ее определенно не слышал – вервольф все время был в забытьи: не бредил, не шевелился, только тихо и спокойно дышал. За окном загорался и гас закат, стуча часами, тихо проходила ночь, а девушка сидела рядом с ним. Старалась не сомкнуть глаз, не отвести взгляда, даже когда в мутном рассвете доносился шум утренней переклички и сипло, надорвано лаяли лагерные псы.
Ночь сменялась днем, день – новой ночью. В этой лихорадочной круговерти оберштурмфюрер не разбирала времени, забывая про отдых и грызущий нутро голод. Для нее прошел миг и тысячу лет, которые казались сном наяву. И даже в минутном забытьи роняя голову на чужой горячий локоть, забиваясь в угол на продавленную койку, она снова видела не то во сне, не то в бреду звероватое лицо, казавшееся ей красивым. Видела, как идет рядом с капитаном босиком по лугу, нагретому солнцем. И горько, бесприютно пахнут примятые дикие травы под ногами, и мозолистые сбитые пальцы крепко-крепко держат ее руки, шершавые как сама земля.
Внезапно проснувшись, ван Винкль тут же вскакивала, замирая от страха – но нет, он все-таки дышал. Выступающие ребра вздымались, пусть и едва заметно. Сердце билось: глухо, медленно, едва-едва, будто в груди капитана лениво ворочался большой сонный зверь.
Потом наступил кризис. Обертурмфюрер делала уколы, ворочала неподъёмно тяжелое горячее тело, обтирая его влажным тряпьем. Мелкая судорога сводила узловатые мышцы капитана, и он что-то невнятно бормотал в бреду, едва ворочая во рту распухшим языком. Даже во сне он, видимо, чувствовал боль.
– Бедняга, – качала головой Рип – Я не могу тебе ничем помочь.
Он силен, а значит, он выздоровеет. Совсем скоро придёт в себя и откроет глаза. Ей до смерти хотелось знать, какого они цвета. Наверное, если у него такие светлые волосы, они голубые, как у истинного арийца. У капитана мужественное суровое лицо – наверно, он отважен и надежен, у него спокойный и ровный нрав. Так думала оберштурмфюрер, наделив его всеми мысленными качествами. Он, безусловно, умен, добр, силен и благороден. Бесспорно.
Она говорила с ним дни напролет и рассказывала про все, что происходило в ее жизни. Жаловалась на проказы Шредингера и солдат, рассказывала о других экспериментах, даже о себе – о том, о чем раньше и словом никому не обмолвилась. И Рип казалось, будто знает его сотни лет. И всегда любила его, и всегда они были вместе. Она любовалась на него, брала горячую руку в свою, и прятала лицо в ладони, мечтая о дне, когда он откроет глаза – чистые и светлые. И улыбнется ей.
«Два года пройдут так быстро, Розмари. И если я буду снова с тобой, Розмари…» – пела Рип вполголоса, поглаживая надувшиеся бугры от физраствора на исколотых руках.
Она целовала его в растрескавшиеся от жара губы, пахнущие желчью, и представляла, как он поцелует ее в ответ. Ведь капитан обязательно полюбит ее, узнав скольким ей обязан – думала она, и с еще большим рвением и вниманием принималась за свои обязанности.
«То я поцелую тебя и скажу тебе, Розмари. Отныне, сокровище, ты принадлежишь мне, Розмари», – тихо пела оберштурмфюрер, с надеждой думая о том, что совсем скоро он поправится.
Ганс снова наберется сил. И его руки станут такими сильными, что смогут крепко-крепко прижать ее к груди. Поднять и нести на руках, ступая неслышно по росистой траве. Они пойдут гулять за базу, слушая, как просыпаются птицы в чахлом леске за лагерем, где сладко пахнет дикими цветами и гниющей листвой, а не дымом и хлорным зловонием.
«Навеки поклянёмся в верности, Розмари. Пойдем мы оба к алтарю, Розмари, в брачном союзе соединим руки, Розмари», – пела она, и голос ее, дрожа, отражался от кафельных холодных стен.
Он ее обязательно полюбит, что за вопрос, и она будет всегда любить его. Когда Гюнше совсем выздоровеет, они смогут проводить увольнительные вместе и ездить в город, где так приятно побродить по закоулкам. Правда, во время войны в гаштетах нипочем не найдешь чего-то вкусного, да и жарят все на проклятом прогорклом маргарине, но это все равно лучше той дряни, которой пичкает их Док. Может, Майор разрешит им пожениться? Ну и что, что война – другие же женятся. Ей вспомнилась недавняя свадьба лейтенанта на базе. Жаль, что эсесовцам нельзя венчаться в церкви. Но они могут потом, потихоньку. Ведь необязательно кому-то что-то говорить. Даже Зорин.
И пусть только Монтана попробует ей возразить – как сказано в приказе рейхсфюрера СС, «Брак одобряется или нет единственно и только по критериям расовой чистоты и наследственного здоровья». Она сама лично вычитала из книжицы, выуженной из письменного стола самого Майора, да и он сам говорил, что долг женщины – расово полноценный ребенок.
«Надеюсь, он будет светловолосым, а не как я. И без этих проклятых веснушек», – с грустью подумала Рип.

***

Оберштурмфюрер ван Винкль мурлыча что-то под нос, возилась с чашками Петри, дребезжа стеклом. Целое утро она тщательно штудировала доставшийся ей всеми правдами и неправдами модный журнал, захватанный руками всех телефонисток базы, срисовывая оттуда нечто кружевное, и только сейчас взялась за дело. Состояние капитана было стабильным, она могла уличить минутку, чтобы помочь вконец загнавшему себя Непьеру. Рип собралась было бежать в лабораторию с целым подносом колб, когда…
Он открыл глаза.
Странно, но глаза капитана были вовсе не голубые, а зеленоватые, с хищной пронзительной желтизной. Недобрые волчьи глаза: светлые и пустые. Капитан рывком поднялся на ноги, и что-то внутри этих круглых глаз блеснуло злым и желтым огнем, сдерживаемой кипящей яростью. Тонкие губы дрогнули, словно в попытке оскалиться.
Девушка в халате радостно и с совершенным восторгом посмотрела на него, и ее глаза влажно заблестели. Гансу стало не по себе от этого обожающего пристального взгляда. Как будто бы она чего-то ждала.
– Где? – неприязненно спросил он, с трудом, жуя слова как черствый хлеб. Голос его был глухим и сиплым, будто кто-то тащил с натугой из глубокого колодца жестяное ведро.
– Ч-что? – растерянно переспросила Рип.
– Шинель. Где моя обувь и одежда?
Ван Винкль с надеждой глянула на него, застенчиво улыбаясь, но капитан даже не посмотрел на нее.
– Ты что, глухая? Где шинель?
– Что? – пробормотала она.
– Ну, чего ты уставилась?! – с раздражением рыкнул капитан.
Рип широко распахнула налившиеся влажным блеском глаза и безвольно разжала руки. Стекло со звоном полетело на пол и разбилось об кафель вдребезги, прыснув во все стороны веером сверкающих осколков.
«Тверды в верности для отечества, Розмари. Солдаты – это солдаты...»

@темы: Hellsing, фанфики

---

Слоупок-маг приветствует новых ПЧ.
Laegra, New Jack,
Добро пожаловать, располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

@темы: официоз

---

Кстати а у нас тут выборы.
А где мой паспорт? Пойду проголосую...

@темы: видео, хрень вокруг нас

---

и еще потешный Зед. Люблю этот момент
Всем удачных выходных.

@темы: хумор

---

Трепещите, гои! Грядет великий и ужасный деанон! Покайтесь ибо грядет конец времен и великий Анон будет судить живых и мертвых!

" И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями.
2 И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?
3 И никто не мог, ни на небе, ни на земле, ни под землею, раскрыть сию книгу, ни посмотреть в нее.
4 И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу, и даже посмотреть в нее.
5 И один из старцев сказал мне: не плачь; вот, лев от колена Иудина, корень Давидов, победил, и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей ее."

@темы: битва

---

о, как

Кто там говорил о расстреле из пулемета в затылок? Методы кровавой гебни нервно курят...

Власти КНДР казнили заместителя министра вооруженных сил генерала армии Ким Чхоля за пьянство во время стодневного траура по лидеру государства Ким Чен Иру. Об этом сообщает в четверг южнокорейская газета "Чосон ильбо".

Напомним, лидер КНДР Ким Чен Ир скончался в декабре 2011 года во время поездки по стране. Место во главе государства занял его сын - Ким Чен Ын.

Как сообщают британские СМИ, Ким Чхоль был убит в январе, генерала расстреляли из МИНОМЕТА (!!!!!!). Такой необычный способ казни выбран по указанию лидера государства, который пожелал, чтобы от Ким Чхоля "не осталось и следа, даже волоска".

По данным "Чосон ильбо", Ким Чен Ын во время траура в январе 2012 года пристально следил за поведением представителей властной верхушки страны. Новый лидер государства, как предполагают, стремился укрепить свои позиции у власти и избавиться от возможных противников.
на нашу Раду и "місцеве самоврядування" миномета не хватит

@темы: вести с полей, познавательная страничка

---

точно про меня
- Книгу буду писать
- Зачем?
- Читать нечего...

@темы: цитатник одного интеллигента

---

вот у нас бы такое в церквях малякали. Не знаю почему но вызывают ассоциацию с рисунками Фриды Кало

24.10.2012 в 12:54

Пишет  Diary best:

Пишет  Джулиен Бру:

Ретабло - испанский вариант алтарного образа

Вернувшись из поездки, я застала в своей кровати спящего вампира. Вдобавок ко всему это чудовище постелило себе моё розовое белье. Я благодарна Деве Сапопанской, поскольку я так разозлилась, что уже ничего не боялась. Схватив со стены распятье, я приблизилась к вампиру, после чего он в ужасе бежал и никогда больше не возвращался.

Еще ретабло

Учительница музыки Лаура Родригес очень страдала от того, что в школе, где она преподавала, девочки пели ужасно и были совершенно неугомонны(?). Она благодарит Пресвятую Деву Сапопанскую, что теперь она может выйти на пенсию, а на полученные деньги, вкупе с прочими сбережениями, думает купить пианино, чтобы давать частные уроки тем людям, которые хорошо поют и ценят музыку.


Я купала моего ребёночка в реке, как вдруг поскользнулась на камнях и, не удержав его в руках, выронила в реку. Течение стало уносить его, я бросилась в воду за ним и с удивлением обнаружила, что он с радостью плавает. Это было чудо Девы Сапопанской, поскольку невозможно, чтобы такое маленькое существо само вдруг научилось хорошо плавать. Благодарю Пресвятую за спасение моего ребёночка.


Я решил покатать свою невесту Мариану в свете луны по озеру. Но только мы отплыли, как из воды появилось чудовище и собиралось утащить мою невесту с собой на дно. Благодарю Пресвятую Деву, что придала мне сил и я смог огреть монстра веслом и спихнуть его с лодки. После чего мы успели догрести до берега, прежде чем чудовище оправилось от удара.


У моей дочери была высокая температура. Я долго молилась Пресвятой Деве, чтобы она излечила её, и от усталости задремала. Внезапно меня разбудил отзвук лёгких взмахов чьих-то крыльев. Я открыла глаза и увидела множество светящихся ангелочков вокруг кроватки моей дочери. Я решила, что мне это приснилось, но на утро оказалось, что у дочки спала температура и она даже захотела позавтракать. Тогда я поняла, что это было чудо Девы, которая послала своих ангелочков, чтобы исцелить мою дочь. Приношу благодарность Пресвятой.


Наша дочь приехала навестить нас и представить своего жениха. Как же мы испугались и какое нервное потрясение испытали, когда она заявилась с каким-то музыкантом, настоящим безумным выродком. Благодарим Деву Сапопанскую, что, к счастью, всё обернулось иначе и жених оказался очень консервативным мальчиком, планирующим в будущем стать бухгалтером. Посвящаем это ретабло Пресвятой Деве.


Сильный ветер, будто посланный нам дьяволом, поднял меня, моих детей и даже собаку в воздух и отбросил далеко-далеко. Я благодарна Деве Сапопанской, что под её покровительством мы остались целы и невредимы.


Сёстры Моралес возвращались с рынка и, проходя по переулку, повстречали марсиан, которые начали им что-то говорить своими пронзительно высокими голосами. Сёстры перепугались, побросали корзины и бросились бежать. Однако любопытство заставило их вернуться и осторожно заглянуть в переулок. Они увидели, как марсиане с радостью поедают брошенные продукты. Сёстры благодарны Деве Сапопанской, что инопланетяне не захватили и не забрали их с собой, а всего лишь хотели поесть.


30 июля 1958 года меня попутал бес, и я собиралась зарезать своего мужа кухонным ножом. Но Пресвятая Дева Сапопанская удержала меня от греха, за что я ей крайне благодарна.


Моему мужу постоянно снились роскошные и обольстительные женщины, во время сна он обнимал и целовал воздух, что-то бормотал сквозь сон и расплывался в идиотской улыбке. Всё это меня сильно раздражало. А самое гадкое — что просыпался он в отличном настроении. Пресвятая Дева надоумила меня подложить в кровать мою фотографию, на которой я выгляжу очень сосредоточенно и серьёзно, чтобы он знал, я за ним наблюдаю. И это помогло. Теперь мой муж больше никого не обнимает и не целует... /далее неразборчиво/


Моя жена стала спать вместе с собаками, отчего наша кровать покрылась шерстью и в ней завелись блохи. Поэтому я начал спать на полу. Но благодаря чуду Пресвятой Девы Сапопанской моя жена наконец смогла забеременеть и стала отправлять собак на ночь в другое место. Посвящаю это ретабло за двойное благодеяние: что у меня будет сын и что в моей кровати больше нет собак.


Антонио Мендес, чтобы покрыть свои семейные расходы, ходил и продавал сладости по домам. В один день ему открыла дверь разъярённая сумасшедшая и погналась за ним с ножом. Антонио благодарен Пресвятой Деве Сапопанской, что свирепой безумице не хватило буквально нескольких сантиметров, чтобы зарезать его, и он с трудом, но убежал и спасся.

Источник

Не свое | Не Бест? Пришли лучше!

@темы: вернисаж

---

Что такое "английский юмор"? - Это когда один очень интеллигентный джентльмен говорит другому весьма уважаемому джентльмену нечто такое, чего не понимают окружающие. Именно это обоих и забавляет.

@темы: фраза дня

---

слоупок-вестник "будни прибалтики"

В МИФИ создана кафедра теологии
В понедельник ученый совет Национального исследовательского ядерного университета МИФИ единогласно утвердил открытие в вузе кафедры теологии и кандидатуру митрополита Волоколамского Илариона в качестве ее заведующего
цитирую: "В заключительном слове ректор НИЯУ МИФИ профессор Михаил Стриханов выразил надежду, что открытая в вузе кафедра может под руководством владыки Илариона стать ведущей в системе светского высшего образования в России, говорится в сообщении на сайте отдела внешних церковных связей РПЦ."
vz.ru/news/2012/10/16/602838.html
- Чего ракета упала? Ебнулась об небесный свод, че... Я думал, не доживу до того, когда эта шутка станет правдой.
Во имя Докинза и Хокинга, скажите мне что делается с этим миром?

@темы: в нии эсхатологии и мартинизма..., мое мнение непокобелимо, страх и ненависть в крыжополе