[_Panzer__Magier]

Лютейший, лютейший недосмотр, каюсь! Уже встал к мартену для выплавки чугуния приступил к творениям на новую тематику, а со старой битвы дохрена не выложил:
Название: "Несложно быть верным"
Автор: к прискорбию своему, я
Форма: миди
Рейтинг: R
Жанр: ангст
Персонажи, пейринги: Авель/Катерина,Уильям Вордсворт .
Количество слов: 4108
Предупреждение: побочный эффект при прочтении - уныние, интоксикация мылом, летаргический сон

тыц

…Сырая, солоно пахнущая кровью тьма, растерзанные трупы, мертвые глаза матери – и безотчетный ужас, когтистой лапой сдавливающий горло. Она бежит, и кровь бьется в висках гудящими колоколами, дыхание срывается на хрип. И страшное, холодящее чувство, что чей-то хищный взгляд вонзается ей в спину, беспощадный и яростный, как нож. Этот взгляд хуже боли, как леденящее предчувствие смерти бывает страшнее ее самой. Она плачет, падает, оскальзываясь в крови. А кто-то, таящийся во тьме, все ближе и ближе. Он здесь. Он видит ее – незримо следующий за ней по пятам. Еще секунда, мгновенный бросок и…
Катерина проснулась с диким криком, уставившись в темноту широко распахнутыми невидящими глазами. Сердце металось в груди, словно обезумевшая от страха птица по клетке. Сон, все-таки сон, слава богу…
Чьи-то руки крепко прижали ее к грубой сутане, и длинная тень укрыла ее, словно крыльями.
- Трес, – пробормотала она.
- Это я, Авель, – ответил ей из темноты знакомый голос.
- Авель? – удивилась Сфорца.
- Трес при отъезде предупредил меня, что у вас в последнее время…
«Кошмары – давайте называть вещи своими именами», – подумала кардинал.
Священник неловко погладил ее по волосам. Так много лет прошло, а ее грызет и мучает ночами то же видение, как и тогда, когда она была еще ребенком.
- Что случилось? – неожиданно ласково спросил он ее. – Опять страшный сон?
- Угу…
Тот самый страшный сон. Страшный тем, что никогда не был сном. Ей все являлись и являлись призраки той ночи – кровь на ощеренных клыках, вспышки боли и страха, похожие на озарение…. И тьма в ее глазах казалась красной, и пахла она солоно и горько – безотчетным немым ужасом.
Тогда ее спас ангел с безумным огнем в глазах, стоящий между ней и смертью, и сам подобный смерти с черной зловещей косой в шорохе темных крыльев. И враги полегли перед ним, как сжатые колосья, как буйные травы, плачущие кровавыми росами под черным лезвием. Реки чужой крови стремились к нему, вливаясь, словно в бескрайнее море, сползались, как змеи, к ногам. А он все рубил и кромсал, раздирая на куски, как будто смертью чужой плоти питая страшное пламя в полыхающих зрачках.
- Я на твоей стороне, - молвил ангел, и голос его был подобен звериному рыку и скрежету стали.
В глазах незнакомца таял небывалый рубиновый свет.
- Кто ты?
- Авель.
- Авель, а ты ангел? – спросила белокурая девочка, доверчиво протягивая руку. И тень от черных крыльев укрыла ее одеялом. Иногда не свет, а сама тьма несет спасение, окутывая как самая спокойная безветренная ночь, в которой не шевельнется и травинки, когда поднебесье затаивает дыхание, чтобы услышать хрустальный перезвон холодных звезд.
Наверняка это ангел. Вовсе не тот ангел нечеловеческой возвышенной красоты, сотканный из света, безмятежности и всепрощения, которых рисовали мастера Возрождения в старых соборах. Не благостно улыбающийся людям посланник небес. Это ангел древних иудейских писаний, подручный ревнивого и сурового бога древних людей. Ангел, несущий смерть и разрушение, кара господня с пылающим мечом и черными крыльями Азраила.
Он всегда за ее правым плечом, с тех самых пор. Белокурая девочка выросла и стала сильнее, защищаясь багровой мантией, словно броней. Душа ее как будто бы и сама облачилась в златотканые одежды и стала негнущейся и колючей от золотого шитья. Но Авель знал одно лучше ее самой – это та самая девочка, бесстрашно протянувшая руку чудовищу, которое боялось даже себя самого. Он дал ей руку, чтоб защитить ее от тьмы, а она – чтоб вывести его к свету. Все та же отважная светлоокая девочка, но в кардинальском облачении цвета крови и заката. Дитя в сверкании золота и власти.
- Авель… не уходи. Мне страшно, – еле слышно прошептала Сфорца, глядя в темноту остановившимися глазами. Она уткнулась в его плечо, горячая и мокрая от слез. Катерина тихо плакала, цепляясь за мятую сутану, как утопающий, захлебываясь собственным давним страхом, словно тинистой темной водой.
- Не бойся. Я рядом, – шепнул крусник на ухо кардиналу, доверчиво приникшей к нему так, что он чувствовал на своей щеке подрагивающие в безмолвном плаче влажные губы. Она склонила голову, как будто охапка роскошных, сияющих и тяжелых, как золото, волос стала непомерно тяжелой ношей для тонкой шеи. Найтроуд осторожно погладил ее по спине, как будто опасаясь, что она сломается – и никак не мог остановиться, касаясь кожи, такой горячей под тонкой тканью сорочки. Казалось, это умиротворяющее тепло перешло в него самого, проникало сквозь одежду, перетекало в его жилы, заставляя быстрее биться сердце. Оно вошло в его кровь, обжигающее, как крепкое вино, сбежало вдоль хребта теплой волной, вниз, где заныло, сладко и томяще.
- Все хорошо… - пробормотал крусник, касаясь губами пышных волос, и его руки невольно обнимали мягкие изгибы тела. Тут он внезапно понял, что хрупкое существо с огромными серыми глазами, которое доверчиво, как то белокурое дитя в злосчастную ночь, прижималось к его плечу, прося защиты, было женщиной. Авель стиснул зубы, стыдясь странного, нового для него, чувства.
Ее кожа была такой белой, что казалось, пахла сладостью и молоком. Тонкие пальцы женщины потянулись к его волосам, и серебряная грива священника ручьем растеклась по худым, мальчишечьим плечам. Крусник разнежился от забытого за тысячелетие ласкового прикосновения, запаха теплого ото сна женского тела. Чужие руки гладили его волосы - ласковые, любящие женские руки. Ему было все равно: смуглые ли это ладони с разводами индийских охряных узоров той, полузабытой настолько, что стала в его воображении бесплотным духом, или маленькой золотоволосой девочки, испуганно обнимающей его за шею. Робкие, нерешительные, ставшие властными руками женщины, от прикосновений которой его тело трепетало. Авель знал, что возненавидит себя, но это было нечто такое, чего он остановить не смог, ибо желал скорее смерти, нежели чтоб это прервалось. И с помутневших глаз Катерины крусник читал, словно с глади зарябившего перед непогодой пруда мрачную страсть. Что ж, если он поддастся – тогда возненавидит себя самого, а если нет - то возненавидит его она. Возненавидит, как любила, – холодно, молча, не отдавая себе отчета. Страшно было думать и больно дышать от накатившего жара, пожирающего плоть заживо. Плоть, которая прежде не знала волнений. Иной раз он думал, что похоронил некую часть себя, если не себя самого, вместе со своим прошлым, со своими грехами. Он возложил самого себя к подножию саркофага, поглотившего навек ту, другую, как мятый увядший ворох цветов.
Но грех не так просто забывается – он дремал под самой кожей, словно дикое семя в иссушенной земле. До поры до времени. До первой капли. И он прорвал оболочку, пророс в нервы и плоть, корнями, цепкими, как сама воля к жизни, диктуемая инстинктами, зацвел буйным бездумным цветом. И цвет этот пах Найтроуду горечью светлых волос и крахмалом простынь. Руки женщины – цепкие, жадные, путались в волосах, царапали плечи, скользили вдоль хребта, требуя ответа. Авель попытался что-то пробормотать, разорвав поцелуй горячих губ.
- Молчи, молчи, – прошептала кардинал, судорожно цепляясь влажными от холодного пота пальцами в плечи священника. Голос Сфорцы казался глухим и гортанным, а в глазах было слепое отчаянье, как у человека, видящего под собой разверзшуюся бездну и бесстрашно шагнувшего ей навстречу. А он – растерянный и оглушенный, покорно предался ее бездумной страсти, подчинившись чужой воле, неумело отвечая на ее ласки и поцелуи. Длинные золотые волосы щекотали его грудь, когда, нетерпеливо покусывая шею патера, кардинал прильнула к нему горячими влажными бедрами, опускаясь на возбужденную плоть. И ему оставалось лишь ловить воздух, давиться им от пронимающей тело сладкой судороги.
И бездна приняла их и поглотила, как ночь – бездумная, полная неосознанного, страшного и пустого.
**
В душной маленькой комнате стучали часы. Тусклый свет надщербленной луны высекал из темноты, как резец из камня, почти совершенные черты чистого и неподвижного лица женщины, чертил квадраты на мятых простынях, путался в серебряных разметавшихся волосах Найтроуда. Кардинал искоса глядела на Авеля, полуприкрыв влажно поблескивающие глаза веером ржаных ресниц. А он не говорил ей ничего. Ему нечего было сказать. На душе было горько и пусто: нет радости во грехе, напрасном и невольном.
«И что мне делать с тобой, моя Катерина? - думал он. - А если я теперь принадлежу тебе, то что ты будешь со мной делать?».
- Авель… - негромко сказала Сфорца, и в ее голосе слышалась безотчетная нежность.
- Авель, а ты ангел? – с детской серьезностью спросила она, проводя холодными пальцами по его такому, казалось бы, спокойному и безмятежному лицу.
- Не знаю… - растерянно и грустно ответил он, читая в ее взгляде робкую надежду и любовь. Священник неловко прижал тонкое тело ее к себе, стараясь не смотреть в ее глаза. Глаза, ставшие пустыми, словно мутное озеро боли, плескавшееся в них, было вычерпано до дна. Найтроуду стало тошно и горько на душе от этого странного опустошенного взгляда.
- Плохой из меня выходит ангел… - пробормотал он.
Как он мог так поступить с ней, пусть даже она желала этого? Что делать ему теперь, сгоравшему от неловкости и стыда?
«Мы в ответе за тех, кого приручили, ведь так? Мы в ответе за тех, кто предан нам, полюбивших помимо нашей воли. Если бы я мог помочь тебе, Катерина, я бы отдал все, - невесело подумал крусник. - Но сердце так просто не отдашь - придется подарить.»
Но разве так сложно, отдав в служении ей все, что у него осталось, отдать немногим более? Всего лишь немножко жертвенности.
Ведь это несложно, быть верным и преданным. Сложно быть любящим, не будучи таковым.
Возможно, он никогда никого не любил. Впрочем, а Лилит? Что осталось от этого, так и оставшегося непонятым, чувства? Что осталось от нее самой? Ровно столько же, что от него самого. Осколки, объедки, обрывки, смутные, заметенные временем, словно снегом и пылью.
Он сам казался себе смутным воспоминанием о себе самом в те времена. Когда он мог кого-то любить. Но, глядя на Сфорцу, он подумал, что для нее он непременно научится. Попытается. И дав себе какое-то невнятное обещание, лениво связанное из клубка отчаянно путавшихся мыслей, Найтроуд заснул. Впервые за много лет он спал спокойно, убаюканный ровным дыханием под боком. И снились ему размазанные по черноте космоса звезды, повисшие в безвоздушном мертвом пространстве, как диковинные хрустальные плоды на незримых ветвях. А сам он лежал в кровати, прислушиваясь к размеренному дыханию той смуглой девушки. Она так и заснула над книгой, которую ему читала, и пряди искрасна-рыжих волос кольцами лежали на белых простынях, бессильные и тяжелые, как отчаянные мысли.
А он боялся пошевелиться, чтоб не разбудить ее, так тихо и безмятежно спящую.
**
Быть может он и испытывал угрызения совести, кто знает. Но он не жалел. Не жалел о том утре, когда Катерина улыбнулась ему, сонно потягиваясь, нагая среди разметавшихся волос, озаренная косым рассветным лучом. Найтроуд никогда не видел на ее лице подобной улыбки – казалось, все детское и доверчивое она утратила в тот самый день, когда встретила его – белого во тьме, у истока рек крови. Глаза кардинала смотрели на него пристально и серьезно. Найтроуду откровенно стало не по себе от ее взгляда – пытливого, как будто ждала она чего-то от него – с мучительным, разъедающим душу сомнением, ждала и боялась спросить.
Всем нам рано или поздно приходиться платить за свои поступки. Тот, кто творит по своеволию грех и зло, недостоин свободы. Вот и теперь ему нужно ею пожертвовать. Он должен, ведь он все-таки обещал. Не ей. Самому себе.
Крусник склонился над разрумянившейся женщиной и коснулся ее губ с крайне сосредоточенным и серьезным видом, как будто он делал что-то крайне важное. Мрачная обреченная решимость тяжелым серым гранитом лежала на дне глаз и опустошенной души Найтроуда.
Глаза кардинала странно блеснули в ответ, борясь сверкающей новизной с довольной улыбкой на ее устах.
- Авель… - кокетливо (и откуда в ней это только взялось?) хлопнула ресницами Катерина.
- Что?
- Авель, ты – ангел…
**
Странное подозрение закралось в душу Уильяма, как украдкой через чердак проникает в дом уличный кот, оставляя по себе следы своего пребывания, пахнущие отнюдь не майским цветом. Внутреннее чутье подсказывало ему, что тут не все ладно, каждый раз, когда он бросал взгляд на Сфорцу. Вот и сейчас что-то неуловимо новое, настораживающее, он видел в склонившейся над бумагами кардинале: в ее ставшей по-женски степенной повадке, в движениях, утративших былую резкость и стремительность. Да и лицо ее стало как будто безмятежней – что-то неведомое смягчило жесткие линии губ и крутой залом бровей.
«Хороша», - подумал Профессор, невольно вспоминая белокурую тонкую девочку с упрямым взглядом исподлобья, так не вяжущимся с кипенно-белым монашеским платьем. Хотя из ребенка она обещала вырасти весьма недурной девицей, его все же удивляло, как мог расцвести тонкий и бледный росток. Теперь он сам гордился ее красотой и любовался ей как на диковинный взращенный цветок искренне любящим взглядом, как будто и его заслуга была в том, что большеглазая девчонка стала княгиней церкви, кардиналом – прекрасной женщиной, исполненной острого ума и стальной волчьей политической хватки. Гордость доброго наставника за своего не в меру талантливого питомца невольно мешалась у Уильяма с чем-то собственническим, в чем он не отдавал себе отчета. И это потаенное что-то не давало ему покоя, внушая смутные подозрения.
Вордсворт даже не слушал кардинала, рассеянно глядя на ее так и не не находящие покоя руки, теребящие то писчее перо, то тугой шитый ворот, из которого она словно желала вырваться на волю, пытаясь как будто содрать его, как пес — докучающий ошейник, пускай и золотой. Сфорца, казалось, маялась - играла цепочкой креста, прикусывая ее крепкими белыми зубами. Глаза ее беспокойно бегали, как будто…
-… А впрочем, если это и впрямь важно, профессор! – рассмеялась кардинал, наконец высмотрев что-то настолько занятное за окном кабинета, что тут же без вопросов подписала просьбу об увеличении ассигнований на «разработку перспективных ультразвуковых средств личной обороны сотрудников». Сфорца даже толком не перечитала документ, сам факт подачи которого пару месяцев назад обрушил бы на голову Вордсворта всевозможные начальственные громы и молнии.
- Итак, вы свободны! – прощебетала кардинал и зацокала каблучками.
Профессор бросил любопытный взгляд (что же там высматривала Сфорца?), но ничего интересного за окном не обнаружил, разве только бесцельно топчущегося во дворике крусника, меланхолично пожирающего яблоко. Падре Найтроуд расхаживал по газону туда-сюда и монотонно жевал, чем разительно напоминал унылую тощую лошадь, пасущуюся на привязи средь ощипанного безблагодатного поля. За его сутулой спиной внезапно промелькнуло алое одеяние, и, к своему удивлению, Вордсворт узрел, как кардинал Сфорца, самым легкомысленным образом подобрав подол, подбежала к священнику и весело хохоча, закрыла святому отцу глаза ладонями. Уильям выронил трубку от изумления: рука крусника привычным жестом легла на ее талию. Два силуэта растаяли в темноте аллеи, укрывшей их любопытных и обеспокоенных глаз.
- М-да… - проворчал Уильям, в невеселой задумчивости пожевывая чубук неизменной трубки.
Его смутные опасения приобрели вполне осязаемую форму черной сутаны, носили нелепые круглые очки и числились в штатном расписании отдела под фамилией Найтроуд.
**
- Нас же увидят, Катерина, – смущенно пробормотал крусник, оглядываясь по сторонам.
- Ну и пускай, - фыркнула Сфорца. Авель сел рядом с ней, с удовольствием вдыхая теплый, уже рассеивающийся, запах духов, запутавшийся в светлых локонах кардинала, чувствуя привычное прикосновение холодных рук.
Это ведь было так несложно: каждый день встретить ее взгляд, пожать украдкой белые тонкие пальцы. Она не требовала особенного внимания, о нет, – между поездками достаточно было только повидать ее, не больше. Теперь вместо трепки отец Найтроуд получал только благосклонный кивок, и за неизменным кардинальским чаем его прямо-таки закармливали сладостями. К слову сказать, командировочные тоже существенно увеличились. Сказать, что отец Найтроуд был корыстен? О, нет. Пожалуй, он даже не задумывался об этом. Подчас в очередном пути он идиотски улыбался, вызывая буйное раздражение напарников, вспоминая ночи, украденные у судьбы, и каждая из них была как последняя: на грани смерти и отчаянья. Патер даже не замечал, что подчас начал скучать в отъезде, и вернувшись, с радостью находил Катерину в добром здравии и расположении духа. Ему даже было приятно знать, возвращаясь с опасного задания, что кто-то его ждал и волновался о нем. И неизменно рад его видеть.
Может, не так уж и сложно быть верным? Разве дорогой ценой ему приходится платить за улыбку на тонких бледных губах этой женщины? За ее безмятежность, исходящую от ранее строгого лица теплым всепроникающим светом? Жертвенность стоит ему так мало, но так дорога ей.
Священнику постепенно полюбились вечера со Сфорцей, будя воспоминания об уютной близости женщины со смуглой кожей, полузабытые детские воспоминания: проносимые тайком сладости, сочувствие украдкой. Но у этих воспоминаний уже не было своего лица – просто образ женщины, которая незримо была с ним всегда, образ защиты и покоя. Ее запах наполнял сырой воздух аллеи теплом, накрывая, словно материнским подолом. Найтроуд положил ей голову на колени, словно выбившееся из сил животное, покорно принимающее ласку человека. Пальцы кардинала бережно перебирали спутанный хвост его волос, и мягкие, почти невесомые, прикосновения погружали его в дремоту. Но рука кардинала внезапно замерла.
- Что-то мне не по себе, – вздохнула Катерина - Но это пройдет. Обычное недомогание.
- Последнее время тебе часто становится дурно – забеспокоился Авель, вглядываясь в ее подчеркнутые темными кругами глаза.
- Ох, эта римская зима совершенно изводит меня… Проклятая сырость и слякоть.
- Как в Лондиниуме, ей-богу! – согласился Найтроуд.
- Я так не хочу, чтоб ты туда ехал – вздохнула Сфорца, пряча в кармане его рясы дрожащие от холода руки.
- Ну, я же скоро вернусь… - с улыбкой ответствовал ей святой отец.
- Я… - молвила она, но внезапно осеклась.
- Ты хотела что-то сказать?
- Я? Нет… - вспыхнула Катерина и опустила глаза. Тонкие руки с разбухшими венами нервно и судорожно вырывали золотые нити шитья. Их подхватывал ветер и, словно осеннюю паутину, лепил на мертвые ветви в саду.
- Возвращайся побыстрее. Да хранит тебя бог, – пробормотала кардинал. - И чем быстрее, тем лучше…
**
Время до Пасхи тянулись чудовищно долго для кардинала Сфорцы, как дождь в ноябре и день в одиночестве. Молитвы. Кабинеты, деловые разговоры, скандалы с Медичи, а за всем этим - гулкая тревожная пустота в душе, словно в заброшенной мансарде, в которую никто не заходит, хотя весь дом наполнен людьми. Так в комнату под крышей доносится лишь отзвук голосов, заставляя летать в затхлом воздухе слежавшуюся пыль.
Так проходили день за днем до Великого Воскресения.
В соборе было чудовищно душно, и Катерина еле вытерпела чтение страстей господних, несмотря на то, что служба проходила по традиции без возжигания свеч и ладана. Корсет нещадно сдавливал тело, и духота кружила голову и сжимала ее инквизиторскими пудовыми клещами. Для поклонения к обнаженному в этот день алтарю торжественно вынесли крест, укутанный покровом. Крест постепенно обнажался под возгласы « Вот древо Христа, на котором распят был Спаситель мира», обнажался (как казалось самой Катерине) мучительно медленно, словно с нее самой сдирали кожу.
В животе что-то шевельнулось, как будто внутри заворочалось дотоле спящее, неведомое, живое. Катерина прижала руку к животу и закусила губу. Мантия казалась чудовищно тяжелой, как панцирь, и неудержимо клонила ее вниз. Хор грянул импроперии, и пение отдавалось в голове кардинала гулом и рокотом моря, то нарастая, то отдаляясь. Франческо почтительно приложился губами к кресту и, демонстративно медля, уступил место сестре, странно поглядывая на нее. Катарина уставилась на распятие: глаза ее были невидяще устремлены в пространство, а ноздри дрожали. Зрачки ее вмиг сузились до едва различимых точек, крохотных, как булавочные головки. Крохотный комок взорвался, словно праматерия, породившая все сущее, — вселенной дикой, невыносимой боли, раскрывшейся, как алый цветок перед глазами. Она, словно копьем, пронзила насквозь кардинала, перерезав дыхание.
«Слава в вышних Богу, и на земле мир, людям Его благоволения.
Хвалим Тебя, благословляем Тебя, поклоняемся Тебе», - тянул хор древний гимн и слова его сливались в бессвязный шум.
В глазах у нее потемнело. Казалось, боль, как что-то липкое и горячее, разливается по телу, течет по ногам.
«Славословим Тебя, благодарим Тебя, ибо велика Слава Твоя.
Господи Боже, Царь Небесный, Боже Отче Всемогущий».
Из последних сил Сфорца продолжала стоять на ногах, закусив губы, молясь о том, чтобы не закричать и не рухнуть без чувств. Словно обезумев, она твердила и твердила слова:
Господи, Сын Единородный, Иисусе Христе,
Господи Боже, Агнец Божий, Сын Отца,
берущий на Себя грехи мира — помилуй нас;
Она наклонилась, чтобы приложится к кресту, и увидела, как упругой яркой полоской стекает кровь по носку белого расшитого сапожка, растекается по светлому мрамору темным пятном. Голова ее закружилась, и сверкающие золотом стены помчались вокруг нее ярмарочной каруселью, на которой проносились странно знакомые смазанные лица, но слов, сорвавшихся с их губ, она не слышала и не понимала.
«Берущий на Себя грехи мира — прими молитву нашу;
Сидящий одесную Отца — помилуй нас»
Закатив глаза, Сфорца покачнулась и тяжело рухнула наземь. Все нижнее белое платье было залито алой, сочащейся на пол кровью.
«Ибо Ты один свят, Ты один Господь, Ты один Всевышний, Иисус Христос» - гремели голоса, перекликаясь под сводами старинного собора, как предвестники бури в безветрии.
- Врача! Врача сейчас же! – закричал Вордсворт, раздирая негнущийся ворот платья под которым едва-едва билась тонкая голубая жилка. Киборг опустился на колени в лужу крови и коснулся ладонью белого, как полотно, лица кардинала. Ее закатившиеся под лоб глаза мертво отсвечивали пустыми белками.
«Со Святым Духом, во славе Бога Отца. Аминь».
**
- Пошел вон от клумбы! – раздался истошный женский вопль. – Ты их садил, олигофрен убогий? Да чтоб у тебя руки отсохли, ублюдка… Креста на нем нет!
- Ну почему же, очень даже есть, – произнес обиженный мужской голос.
Из-за поворота узкой улочки вылетел молодой священник в помятой рясе, мастерски увильнув от потока вылитых на него с энного этажа помоев, сопровождаемых бодрой матерщиной с перечисляющей интонацией. В руках его был зажат взятый с бою пучок цветов. Цветы, судя по их виду, этого не стоили.
Падре осанисто выпрямил спину и, набравшись храбрости, крикнул в сторону вражеского балкончика:
- Курица! – после чего с осознанием выполненного долга гордо потопал по мостовой.
Довольный тем, что в недавней перепалке последнее слово осталось за ним, Авель, насвистывая, проследовал к штаб-квартире АХ. Денек выдался теплым, погода – отменной, и патер превесело размахивал обшарпанным чемоданчиком – неизменным спутником всех его, подчас опасных, заданий (в одном боку его виднелась девятимиллиметровая дыра от револьверной пули, бережно заклеенная этикеткой от конфетной коробки). Воровато обернувшись, он проследовал в канцелярию. Один, наиболее потрепанный, цветок он презентовал неизменно обретавшейся в приемной Сфорцы Лоретте:
- А это – вам!
Маленькая монахиня вымученно улыбнулась, как будто говоря всем своим видом что-то вроде: «Тоже мне, нашел время», но жизнерадостный патер не обратил особого внимания на темные круги под основательно припухшими глазками секретаря и крайне невеселое выражение ее личика.
- Я попозже зайду… - подмигнул он.
В палаццо стояла тишина, как в доме, где находится больной, но отец Найтроуд не придал этому значения. Крусник сдал документы в бухгалтерию, пошатался по этажу и направился к Катерине. Комната была пуста.
- Странно. И в кабинете ее нет, – пробормотал крусник и счел нужным пока завернуть в столовую. Со своим подносом, основательно груженным в соответствии с выданным Сфорцей талоном на усиленное питание, он подсел к уныло ковырявшим свои порции Ноэль, Профессору и Хью.
Госпожа почему-то сочувственно глянула на него.
- Здравствуй, Авель, – тихо сказала она и смущенно смолкла, несмотря на подначивающие мины ожесточенно переглядывающихся товарищей. Но крусник ел, болтал и шутил, не замечая странных взглядов коллег.
Профессор поглядел на него долгим, пристальным взглядом, тяжелым и ядовитым, как свинец.
- Кардинал Сфорца в госпитале… - наконец сказал он, и в лице профессора промелькнуло что-то отчаянное и ожесточенное, как финка в поножовщине.
- О боже, что с ней? - откладывая вилку, заморгал Найтроуд.
Уильям разъярённо всадил проклятую вилку в столешницу и рывком поднялся на ноги, в ярости хватая крусника за грудки. Сдвинутый стол взвизгнул по паркету, и посуда полетела на пол, разбиваясь вдребезги.
- Ты же в этом и виноват, Найтроуд. Ты знал, что она тяжело больна, черт возьми! - закричал он, тряся священника, как тряпочную куклу.
- Я? О чем вы? – пробормотал Авель, ловя грозившие свалиться с носа очки.
- Что вы делаете?! Отпустите его, Уильям! – взвизгнула Ноэль, повисая на занесенной для удара руке.
**
Белый кафель был гулок, как стены собора. Найтроуд шел, стараясь приглушить невольно свои шаги, ступать тихо, чтоб не вспугнуть то мрачно хоронившееся тенями по углам недоброе предчувствие, от которого разум старается отгородить себя.
Священник бессильно опустился, преклонив колени перед ней, слившейся в мраморной белизне со своим ложем, словно превратившись в изваяние на саркофаге самой себе. Крусник сжал эту болезненно истончившуюся руку, прижавшись губами к влажной, липкой от холодного пота коже Сфорцы. Неизбывное, сосущее сердце, горе висело у него за спиной, как бессильно обвисшие черные крылья, ставшие обузой на земле. Сами и земля, и его жизнь в который раз стали ему обузой, невыносимой болью бытия станет и эта потеря. Которая страшна тем, что цену ее он только-только понял.
Иногда тяжелей всего потерять то, что стоило для тебя так мало. Всего лишь совсем немного жертвенности, не больше. И думается порой, что отдай ты больше за это, ты мог бы все изменить. Но увы. Для него уже в который раз поздно.
Мертвенно-белый свет люминесцентных ламп крутился бликами в банке физраствора, дрожал в размеренных каплях, стекал по прозрачной трубке системы в проткнутую иглой разбухшую вену. Черные тени у будто враз выцветших глаз были похожи на обмелелые озера, вены - на усохшие русла рек среди белого растрескавшегося солончака, тонкие, серо-синие на гипсовой коже.
- Авель… - едва слышно пробормотала Катерина, поднимая на него невидящие глаза, пронзенные насквозь светом, чистые и незамутненные, словно глаза ребенка. Его силуэт казался ей размытым и призрачным. Он явился Катерине в бреду таким, каким она видела его впервые – в белом одеянии и с черной кровоточащей косой, неистовым ангелом с черными крыльями Азраила.
Тени стояли в ожидании за его спиной, маячили как неизбывный грех. Как бесполезные и бессильные поникшие крылья.
- Авель, а ты ангел?.. – тихо спросила она.

@темы: Trinity Blood, фанфики