Он был благородным маньяком: никогда не насиловал женщин и детей...
совсем забыл выложить новую главу сюда. Плюс шестую тоже.
Надоело таскать запись туда-обратно, особо завихрений нет, поэтому тут только новый фрагмент.
ЗВЕРИ ВО ТЬМЕ
Автор:_Panzer__Magier
Фендом: Hellsing
Рейтинг: R
Персонажи: Ганс Гюнше, Рип ван Винкль, Шредингер
Жанр: драма, что ли
Размер: мини
Дисклаймер: и я не я, и лошадь не моя ( и волк не мой, и гитлерюгендовский кот тоже)
ГЛАВА 5
читать дальше
Небо на востоке светлело, но легкий туман еще лежал в оврагах у железнодорожной колеи, как занесенный ветром сор. По рельсам шагали трое. Растущая вдоль путей унылая роща тянулась за ними, и мутный рассвет вставал за их спиной. Впереди шел, бубня себе под нос, расхристанный подросток в форме гитлерюгенда и сползших гольфах. За ним, напевая, следовала веснушчатая девушка в светлом летнем платье и соломенной шляпе, в руках у нее было нечто напоминающее зонт и ветхий чемоданчик. На бельевой веревке она вела огромного белого пса, который послушно трусил за фройляйн, вывесив язык.
Чемодан, видимо, причинял девушке большие неудобства – она поминутно останавливалась, меняя руки.
- Нечего было столько напихивать – проворчал Шредингер – И надо было выгребать из этого дома все подчистую?
- Там только самое необходимое! – возразила Ван Винкль.
- А серебряный портсигар – это самое необходимое? – хмыкнул он – Сорока!
- Кто бы говорил! – едко парировала оберштурмфюрер, намекая на «сокровища» прапорщика, спрятанные в потертой конфетной коробке. Белый пес вопросительно поднял одно ухо, словно следя за перепалкой, но снова вернулся к тщательному обнюхиванию всего, что попадалось ему по пути. Найдя чудовищных размеров ветку, он принялся грызть ее с глухим рычанием.
- Ганс! – окликнула его вампирша. Капитан торжественно положил увесистую палку к ее ногам и, умильно заглядывая в глаза, завилял пушистым хвостом.
- Похоже, он хочет поиграть – ухмыльнулся Шредингер.
Рип неуверенно отвязала пса с веревки и, широко размахнувшись, громко крикнула «Апорт». Ганс с веселым лаем припустился за веткой, за ним – улюлюкающий прапорщик и хохочущая Ван Винкль, подбиравшая подол над белыми, быстро мелькающими в густой траве ногами. Солнце поднялось над лугом, белеющим россыпью ромашек и мелких полевых цветов, сминаемых башмаками и лапами. Они носились по полю, смеясь, словно дети, ошалев от ясного утра и давно не виденного солнца, от резкого и горького запаха росной травы, распугивая стрекочущих кузнечиков, прыскающих из-под ног. Резвились, словно молодые звери, чующие в себе невиданную бурлящую силу, выплескивающуюся, выходящую как речка из берегов.
И тут у Ганса в глазах все завертелось, и девичий смех отдался в ушах болезненным рокотом. Небо рухнуло на него, придавив болью. Он упал и забился в судорогах, скрежеща желтыми волчьими зубами. Боль пронимала тело, обжигая словно жар. В глаза ему нестерпимо светило яркое, слепящее солнце, безумное, бешеное, далекое, словно из тех далеких полузабытых стран, где он побывал. Пески едва не плавящиеся в стекло под палящими лучами, мир был разделен пополам горизонтом. Половина – слепое, раскаленное добела небо, половина – ржавый песок, а меж ними – зыбкое марево, колышущееся в глазах, почти ослепших от этой небывалой яркости. Он шел сквозь боль и усталость метр за метром, век за веком, а вокруг – только дюны и дюны. Песок на уязвленных от жажды губах. Жажда, жестокая, как жара. Огненное дыхание смерти в затылок. Смерть не пахла ничем, потому что зной не имеет аромата, ничем не пахнет песок и пустое глухое к мольбам небо от края до края, на котором был лишь один безжалостный бог – белое солнце. Зачем, зачем он пошел в пески? Испугался? Чего, смерти с остальными? Смалодушничал и сбежал – за это он не умрет быстро. Он еще пожалеет, что сменил быструю британскую пулю на ад при жизни и после смерти, долгой и мучительной. Бесславная смерть дезертира, что может быть глупее…
Он помнил, как будто во сне, как над ним склонились тени, и растрескавшихся губ коснулась теплая, но такая желанная вода. Ему казалось, что она втекала в него, поглощала без остатка, несла его по течению в приятной прохладе бесконечной волны. Но вода почему-то пахла солоно и тут в его сне река превратилась в море – голубое, бескрайнее, обдающее пенными брызгами. Он лежал на каменистом пляже, и прибой холодил израненные горящие ноги и гудел, то приближаясь, то откатываясь назад. Гулко и рокочуще вздыхал океан, и чайки кричали над ним, будто плача. Не плачьте, я живой – подумал Ганс и распахнул глаза. Он валялся на брезентовой койке и в сырую тень палатки врывался ветер. Ветер, пахнущий морем.
Офицер, стоявший поодаль, как-то странно посмотрел на него и вздохнул, теребя очки на детском, веснушчатом носу
- И как мне с вами поступить, капитан? Вы же знаете, что вас следует
- …Расстрелять – договорил за него Ганс. Офицер отвел глаза и замялся:
- Но есть другой вариант. Вы можете обелить ваше имя германского воина, посвятив себя грядущей победе Рейха, приняв участие в эксперименте. Мне нужна ваша подпись, и вы отправитесь…
- В концлагерь? – поднял светлые волчьи глаза Гюнше.
- И, да и нет. Вы сохраните звание, но сами понимаете…
Ганс слышал, конечно, о лагерных врачах, про опыты которых говорили не иначе как с шепотком, от которого по спине пробегал холодок, словно от подвального сквозняка. И выражение глаз лейтенанта ему тоже не понравилось. Как будто он… жалел его. А что, если еще раз смалодушничав, он снова примет неверное решение, в который раз предпочтя скорую смерть от пули долгим мукам в преисподней, среди зубовного скрежета живых скелетов, по прихоти ученого, с жестокостью любопытного ребенка раскрывающего секреты плоти. Самого страшного называли Ангелом Смерти. Странно. А он-то думал, что забирает дьявол, а не ангел. И где-то над поверхностью невыносимой боли, как луч по воде, проскользнул образ, похожий на тень крыльев, заслоняющих его от пылающего яркого солнца над головой. У этого ангела были холодные детские руки и длинные волосы, касавшиеся его лица.
- Бедняга! – вздохнула оберштурмфюрер, поглаживая вихрастую голову капитана, лежавшую у нее на коленях – Наверное, ему очень больно.
Эти ужасные превращения больше не пугали девушку, напротив, она даже с какой-то жалостью глядела в эти исполненные немых животных страданий глаза. Тонкие пальцы перебирали грубые, светлые, как будто добела выгоревшие волосы, и от этих прикосновений пульсирующая боль, бьющаяся в висках вервольфа, тускнела и утихала. Когда она касалась его, оборотень закрывал глаза, словно ручной зверь, довольно принимающий ласку.
- Бедный Ганс! – качала головой Рип, и ей было действительно жаль. Быть может он вовсе не такой плохой.
Гюнше тряхнул головой, словно смахивая навеянный морок, но глаз так и не открыл. Его баюкало тепло чужого тела, шорох ветра, шныряющего в траве, пахнущей ромашковой горечью. Шредингер широко зевнул, растянувшись на земле словно кот, греющий бока на солнце. Рип близоруко глядела вдаль, где рельсы вползали в маленький, залитый утренним солнцем городок.
- Хм. Впрочем, нам нужно идти – отогнал дремоту капитан – Там мы можем сесть на поезд до Берлина.
- А за какой шиш? – язвительно фыркнул прапорщик.
- Оберштурмфюрер! – строго и пытливо глянул на витавшую в облаках девушку Гюнше.
Вампирша вздохнула и неохотно вынула из-под штопаной резинки чулка тощую пачку замусоленных купюр, бережно перевязанных бечевкой.
- Вот.
- Оберштурмфюрер Ван Винкль! – с укором сказал Ганс, прищурив один глаз.
Рип по-детски обиженно надула щеки и, покопавшись в вещах, выудила пресловутый портсигар, сережки и почерневшую от времени серебряную ложку.
- Нам нужно достать документы – вздохнула она – И думаю, этого хватит – с этими словами она вдела безвкусные серьги в уши.
- Мне идет? – совершено серьезно спросила вампирша, приподняв бровь.
Ганс тяжело вздохнул. Прапорщик сдержанно простонал, пряча лицо в грязной ладони:
- Она неисправима…
**
Перрон был до отказа запружен людьми. Медные трубы оркестра восторженно рявкали, а барабан под ударами тщедушного полупьяного старикана торжественно и размеренно ухал, из чего вполне можно было сделать вывод, что местный оркестр, по виду состоявший из особо отличившихся ветеранов наполеоновских войн, обычно подвизался на похоронах. Над маленьким вокзалом гремел бравурный марш, огромный, закопченный локомотив фыркал и чихал, как нетерпеливая лошадь. Гомон, шум, давка у вагонов – сплошной серой массой мелькала военная форма, перемежаемая женскими платьями – трижды перелицованными, перешитыми, но сверкающими чистотой ради этого дня, который многим запомниться. Потому что, кроме воспоминаний беречь будет нечего, разве что пару пожелтевших фотографий. Быть может чаще будет поэтому лица сыновей останутся в их памяти с детскими лицами, точь-в-точь как на них, а не в тот роковой день, когда впервые побрившись, они неуверенно переминались с ноги на ногу у расхлябанных вагонов, такие чужие и странные в этой дурно сидящей новенькой форме.
Одетый в порыжелый костюм пухлый оратор с фюрерскими усиками надрывно славил доблестных немецких воинов, отправляющихся на бой с врагом. Сквозь гудки и какофоничный туш оркестра продирались, словно лучи через чащу, ободранные куски фраз: «Великая Германия» «Скорая победа», «Враг сокрушен».
- Какое, к черту… – пробормотал Ганс, глядя на ребячьи, безусые лица доблестных арийских воинов. Лица, осунувшиеся от плохого питания, растерянно глядящие на провожающих их матерей и сестер, тощие цыплячьи плечи, гнущиеся от непривычной тяжести. Некоторых только чудо и остатки мальчишеской гордости удерживали от того, чтоб заплакать. Они все были похожи на внезапно повзрослевших и испуганных этим детей: многие из них были лишь немногим старше Шредингера. Вероятно, эта мысль пришла в голову и самому прапорщику, отчего тот внутренне поежился. Одно дело быть адъютантом майора и жить за покойными крепкими стенами лагеря, где всего дел было, что носить писульки в канцелярию. Это вам не ехать на верную смерть в вагоне для скота, зная загодя, что дело проиграно.
- Они же совсем дети – покачала головой Ван Винкль и прижала к груди слегка повявший букет ромашек. В ее глазах промелькнула немая жалость, горесть похожая на темень, ложащуюся на озеро в непогоду, на рябь, бегущую по студеной прозрачной воде.
Корреспондент местной газетенки с испитым лицом, грызущий карандаш и лениво следивший за речью оратора, взялся за фотоаппарат. Худенькая, некрасивая девушка в нелепых очках и белом платье протягивала цветы солдатам, а они обнимали и целовали ее. Рядом с ней следовал подросток в форме гитлерюгенда и рослый офицер с перебинтованной головой, с пустым и странным взглядом, словно у контуженного.
Она шла сквозь толпу плачущих женщин и толкущихся под ногами детей, мимо стариков со слезящимися глазами, мимо оратора, которого уже давно никто не слушал. Девушка шла вдоль вагонов и ее огромные синие глаза лучились странной смесью отчаянья и грусти, и новобранцы взирали на нее с благоговением, не отрывая глаз, протягивая руки, пытались хотя бы прикоснуться к белому рукаву. Так идущим на смерть воинам в пропитанных религиозностью романах является посланник божий в белых одеждах, в лучах золотых и сияющих, как сама слава. Тщедушным последним героям идущим к последней черте, раздавал увядшие цветы ангел с веснушками на вздернутом носу
- Они направляются защищать Берлин… – проворчал Ганс и смачно сплюнул. – Дело дрянь.
ГЛАВА 6
читать дальше Шредингер в очередной раз грустно вздохнул и выдрал листок из книжки, тщательно сворачивая страницу. Затем он швырнул самолетик в распахнутое окно номера, но тот, словно испугавшись темноты за окном, вернулся обратно, подхваченный потоком воздуха, и упал на протертый ковер. Телефонный справочник был прочитан от корки до корки, паршивый номер осмотрен до последней трещинки на потолке. Старые часы с боем неспешно тикали на стене. В пивной внизу, располагавшейся под гостиницей, было тихо, как среди могил. Над притаившимся Берлином висели тревожные сумерки, рассекаемые сполохами огней.
- Не было бы сегодня бомбежки – подумал Шредингер, а по записи в документах, раздобытых Рип вместе с комком маргарина, облепленным табачными крошками, и краюхой хлеба, некий Вилли Шванц. Незадачливый хозяин наверняка уже давно лежал где-то под развалинами в грудах битой штукатурки, но по счастью, его прижизненная фотография (наверняка последняя) вполне походила на физию прапорщика.
- И где они ходят? – пробормотал вслух мальчишка, вглядываясь в бельмо уличного фонаря, пытаясь различить в подслеповатом пятне света очертания знакомых угловатых фигур. Прапорщик вздохнул и повесил пушистые уши.
**
- А я ему говорю…- разрезал тишину ломающийся, юношеский голос. Второй парень весело по-жеребячьи заржал. Они шли двое – долговязые, светловолосые, в новенькой форме шуцманов, сидевшей нелепо и топорно на тощих мальчишечьих телах, словно они напялили ее к маскараду.
- Эй, ребята! – окликнул их женский голос откуда-то из волглой и душной весенней темноты.
Тень отделилась от сырой стены и обрела вполне осязаемые формы. Это была высокая веснушчатая девушка в замаранном светлом платье, с длинными распущенными черными волосами, из которых выбивалась крутая, непокорная прядь надо лбом. На губах ее была едко-розовая помада, а на щеке – свежий, лиловый синяк. Девушка оскалила длинный рот до ушей и демонстративно выставила из-под подобранного подола худую ногу в штопаном чулке.
- Мальчики, продажной любви не желаете? – хрипло спросила она, постреливая бесстыжими огромными глазищами, глядевшими влажно, словно она была уже порядочно пьяна. Парни переглянулись и напряженно зашушукались.
- Сколько вас? – приподняла бровь она.
- Как видишь, двое.
- А что вы мне дадите? – лениво зевнула девка, играя прядью волос.
- Пять марок.
- Мало – фыркнула девица – За двоих-то. Один разве смотреть будет…
Она хищно сощурила глаза и облизнула губы острым розовым кошачьим языком. Парни заухмылялись. Но они не знали, что это была не наигранная дешевая игривость, а голод. Настоящий, неподдельный голод, от которого до боли сводит желудок при запахе пищи. Запахе близкой, доступной еды.
- Еще шоколадку и три папиросы – рассудительно сказал старший.
- Идет. Но шоколадку вперед. Пошли – сказала она и деловито зацокала каблуками. Покачивая костлявыми бедрами, она пошла вперед, в темноту.
– Я тут знаю укромное местечко – весело сказала она и подмигнула, глянув через плечо.
Ее платье светилось в сумерках бледным пятном, и эта уличная девка почему-то показалась им восставшим из гроба духом из старых сказок. Ведь только шлюхи и неупокоившиеся души будут шататься ночью возле этого старинного кладбища, заросшего плющом и девичьим виноградом.
- Ну что? Кто первый? – скучливо спросила она.
Юноши смутились и долго о чем-то спорили шепотком, пока один из них решительно не последовал за ней меж белеющих в темноте надщербленных статуй. Потянув на себя решетку скрипучей двери, она остановилась, обшаривая юношу сверкающими глазами. Странно, но от нее вовсе не пахло алкоголем – подумал парень, расстегивая пряжку ремня дрожащими от неуверенности руками. Она подняла подол платья над худым девчачьим задом и нагнулась, опираясь белыми, красивыми руками о грубую каменную стену. Такие руки были у девушки, которая учила его играть на пианино. Лицо его горело от близости этого странного, неведомого греха. Дешевый грех. Дешевый страх. Вспотевшие руки еле расстегнули штаны. Когда он приблизился к ней и неуверенно положил одну руку на мосластое, козье бедро, девица оглянулась на него через плечо. Огромные глаза ее горели красным огнем, словно перед ним разверзлась сама геенна. Из ощеренного рта торчали острые, как бритва, клыки и с них тонкими, сверкающими нитками свисала слюна, похожая на паутинки, тянущиеся по ветру бабьим летом. Молоденький шуцман тонко пискнул, отступая, но тут тяжелая рука легла на его плечо. Из угла выступила огромная тень, закутанная в шинель, как в темноту. Из- под клочьев светлых, почти седых волос, под козырьком кепи кроваво алели бешеные, нечеловечьи глаза. Одним движением огромные руки свернули щуплому парнишке голову легко, словно цыпленку.
- Эй, Мартин! Ты там не заигрался? – крикнул в черный мешок склепа второй шуцман – Ты случаем не забыл, что уже моя очередь?
Но темнота ответила ему странным шуршанием, влажным алчным чавканьем, клацаньем зубов, от которых дрожь пробежала по телу. Первобытный ужас сковал мальчишку, когда он различил в темноте склепа очертания фигур, гиенами склонившихся над добычей, в упоении рвущих склизкую плоть когтями и клыками.
Он закрыл рот ладонями, чтоб не закричать. Волна тошноты и панического страха захлестнула его, пахнущая солоно и зловонно запахом свежей и застарелых смертей. Девушка в белом платье поднялась на ноги и двинулась к нему, протянув тонкую руку. Ладонь шуцмана инстинктивно протянулась навстречу ей, этому странному созданию. Она кротко подняла на него глаза, и он увидел в них адское алое варево из огня и заката. Белоснежная рука ее была залита кровью, которую она слизнула, поднеся пальцы к измазанным губам.
Юноша зачарованно взирал на нее, парализованный не то страхом, не то странным завораживающим чувством, словно кролик под взглядом холоднокровной рептилии.
Тень в шинели грозно заворчала, в темноте сверкнули клыки. Раздался приглушенный всхлип, резкий шершавый хруст - и обмякшее тело мешком осело наземь. Тонкие ноги в узких туфельках перешагнули через труп, и вампирша осторожно приникла к еще теплой шее, стараясь не замарать белого платья.
- Обязательно было с ним так далеко заходить? – проворчал Ганс, вытирая рукавом губы.
- Но я хотела шоколадку.
- Ты бы ее и так получила. Не ешь много, а то тебя опять вырвет. Лучше оставь Шредингеру…- сказал Ганс, вырезая из темной груды под ногамичто-то склизкое острым ножом. Рип вздохнула и пошла вперед, брезгливо подобрав подол. Теперь она была сыта – в детских глазах погасло пламя а походка вновь стала косолапой и неуклюжей, утратив хищность движений. На ходу она заплетала растрепанные волосы в косы и грызла серую твердую плитку, отдаленно похожую на шоколад.
- Какая дрянь…ни запаха какао – пожаловалась она – Но, по крайней мере, она сладкая
Вампирша запрыгнула на высокий парапет, идущий вдоль кладбища, и с хихиканьем шла по нему, крепко держась за протянутую капитаном руку.
- Ганс, а Ганс!
- Ну что тебе?
- А, правда, я хорошо играю? Я, наверное, была бы хорошей актрисой. Как Марика Рекк.
Гюнше со снисходительной ухмылкой посмотрел на оберштурмфюрера, как смотрят обыкновенно на размечтавшихся детей, лепечущих милые глупости:
- Более неубедительной и опереточной шлюхи я в жизни не видел… - сказал вервольф.
- Фу, Ганс… - надула губки Рип и спрыгнула вниз, решительно потопав вперед на звонко цокающих по мостовой каблуках. Смятый подол платья колыхался над ее тонкими ножками. На светлой ткани были маленькие синие цветочки. Такие же синие как ее глаза. Она наклонилась поправить чулок и две ее косы тяжело упали с плеч, хлестнув по коленям.
Он думал, что ему нравятся смазливые девки. Ну такие, как и обычно всем нравятся: крепкие, ядреные, с крутыми гладкими бедрами, красивой большой грудью, светловолосые, сильные, позолоченные солнцем. С толстыми косами и нежной кожей, от которых пахнет согретым солнцем пшеничным полем и парным молоком. Довольством, сытостью, теплом, покоем. А эта костлявая, бледная и худая, как солдатская вошь. Только и умеет, что таращится глупыми испуганными глазами и хныкать. Огромными, небывало синими глазами с длинными ресницами. И пахнет от нее сладкой бесприютной горечью – полынью и дикими сорными травами, белым цветом боярышника на заброшенном погосте за городом. Белым боярышником, белым как платье. Теперь капитан откровенно недоумевал, почему он, как последний дурак, глазеет на тоненькую, как у подростка, фигурку и что-то звериное сдавливает горло и бросает в жар от мысли почувствовать под собой покорное детское тело, бело-голубое, как остатки молока в кружке. Резинка штопаного чулочка разбудила в оборотне море чувств и заставила скрежетать зубами.
- Наверное, это все из-за той девчонки под Минском - подумал Гюнше. В лагере при базе был один шарфюрер, который отбирал себе в импровизированный гарем девочек лет до тринадцати. Может и он теперь стал таким, ну как его? Вылетело из головы, уж больно слово заумное…
Ему страшно хотелось подойти к ней со спины и почувствовать грудью костлявые лопатки. Куснуть несильно легко за тонкую шею, сгрести за узкие детские плечи, повалить наземь. Прямо на мостовую среди города, тревожно спящего и бредящего голосами радио, как больной в горячке. Но вместо этого Ганс покачал головой, глядя как вышагивает на каблуках обидчиво задравшая курносый нос вампирша.
- Нас Шредингер ждет. Так что пошевеливайся…Тоже мне нашлась… актриса – проворчал капитан, но почему-то в его голосе совершенно не слышалось раздражения.
Надоело таскать запись туда-обратно, особо завихрений нет, поэтому тут только новый фрагмент.
ЗВЕРИ ВО ТЬМЕ
Автор:_Panzer__Magier
Фендом: Hellsing
Рейтинг: R
Персонажи: Ганс Гюнше, Рип ван Винкль, Шредингер
Жанр: драма, что ли
Размер: мини
Дисклаймер: и я не я, и лошадь не моя ( и волк не мой, и гитлерюгендовский кот тоже)
ГЛАВА 5
читать дальше
Небо на востоке светлело, но легкий туман еще лежал в оврагах у железнодорожной колеи, как занесенный ветром сор. По рельсам шагали трое. Растущая вдоль путей унылая роща тянулась за ними, и мутный рассвет вставал за их спиной. Впереди шел, бубня себе под нос, расхристанный подросток в форме гитлерюгенда и сползших гольфах. За ним, напевая, следовала веснушчатая девушка в светлом летнем платье и соломенной шляпе, в руках у нее было нечто напоминающее зонт и ветхий чемоданчик. На бельевой веревке она вела огромного белого пса, который послушно трусил за фройляйн, вывесив язык.
Чемодан, видимо, причинял девушке большие неудобства – она поминутно останавливалась, меняя руки.
- Нечего было столько напихивать – проворчал Шредингер – И надо было выгребать из этого дома все подчистую?
- Там только самое необходимое! – возразила Ван Винкль.
- А серебряный портсигар – это самое необходимое? – хмыкнул он – Сорока!
- Кто бы говорил! – едко парировала оберштурмфюрер, намекая на «сокровища» прапорщика, спрятанные в потертой конфетной коробке. Белый пес вопросительно поднял одно ухо, словно следя за перепалкой, но снова вернулся к тщательному обнюхиванию всего, что попадалось ему по пути. Найдя чудовищных размеров ветку, он принялся грызть ее с глухим рычанием.
- Ганс! – окликнула его вампирша. Капитан торжественно положил увесистую палку к ее ногам и, умильно заглядывая в глаза, завилял пушистым хвостом.
- Похоже, он хочет поиграть – ухмыльнулся Шредингер.
Рип неуверенно отвязала пса с веревки и, широко размахнувшись, громко крикнула «Апорт». Ганс с веселым лаем припустился за веткой, за ним – улюлюкающий прапорщик и хохочущая Ван Винкль, подбиравшая подол над белыми, быстро мелькающими в густой траве ногами. Солнце поднялось над лугом, белеющим россыпью ромашек и мелких полевых цветов, сминаемых башмаками и лапами. Они носились по полю, смеясь, словно дети, ошалев от ясного утра и давно не виденного солнца, от резкого и горького запаха росной травы, распугивая стрекочущих кузнечиков, прыскающих из-под ног. Резвились, словно молодые звери, чующие в себе невиданную бурлящую силу, выплескивающуюся, выходящую как речка из берегов.
И тут у Ганса в глазах все завертелось, и девичий смех отдался в ушах болезненным рокотом. Небо рухнуло на него, придавив болью. Он упал и забился в судорогах, скрежеща желтыми волчьими зубами. Боль пронимала тело, обжигая словно жар. В глаза ему нестерпимо светило яркое, слепящее солнце, безумное, бешеное, далекое, словно из тех далеких полузабытых стран, где он побывал. Пески едва не плавящиеся в стекло под палящими лучами, мир был разделен пополам горизонтом. Половина – слепое, раскаленное добела небо, половина – ржавый песок, а меж ними – зыбкое марево, колышущееся в глазах, почти ослепших от этой небывалой яркости. Он шел сквозь боль и усталость метр за метром, век за веком, а вокруг – только дюны и дюны. Песок на уязвленных от жажды губах. Жажда, жестокая, как жара. Огненное дыхание смерти в затылок. Смерть не пахла ничем, потому что зной не имеет аромата, ничем не пахнет песок и пустое глухое к мольбам небо от края до края, на котором был лишь один безжалостный бог – белое солнце. Зачем, зачем он пошел в пески? Испугался? Чего, смерти с остальными? Смалодушничал и сбежал – за это он не умрет быстро. Он еще пожалеет, что сменил быструю британскую пулю на ад при жизни и после смерти, долгой и мучительной. Бесславная смерть дезертира, что может быть глупее…
Он помнил, как будто во сне, как над ним склонились тени, и растрескавшихся губ коснулась теплая, но такая желанная вода. Ему казалось, что она втекала в него, поглощала без остатка, несла его по течению в приятной прохладе бесконечной волны. Но вода почему-то пахла солоно и тут в его сне река превратилась в море – голубое, бескрайнее, обдающее пенными брызгами. Он лежал на каменистом пляже, и прибой холодил израненные горящие ноги и гудел, то приближаясь, то откатываясь назад. Гулко и рокочуще вздыхал океан, и чайки кричали над ним, будто плача. Не плачьте, я живой – подумал Ганс и распахнул глаза. Он валялся на брезентовой койке и в сырую тень палатки врывался ветер. Ветер, пахнущий морем.
Офицер, стоявший поодаль, как-то странно посмотрел на него и вздохнул, теребя очки на детском, веснушчатом носу
- И как мне с вами поступить, капитан? Вы же знаете, что вас следует
- …Расстрелять – договорил за него Ганс. Офицер отвел глаза и замялся:
- Но есть другой вариант. Вы можете обелить ваше имя германского воина, посвятив себя грядущей победе Рейха, приняв участие в эксперименте. Мне нужна ваша подпись, и вы отправитесь…
- В концлагерь? – поднял светлые волчьи глаза Гюнше.
- И, да и нет. Вы сохраните звание, но сами понимаете…
Ганс слышал, конечно, о лагерных врачах, про опыты которых говорили не иначе как с шепотком, от которого по спине пробегал холодок, словно от подвального сквозняка. И выражение глаз лейтенанта ему тоже не понравилось. Как будто он… жалел его. А что, если еще раз смалодушничав, он снова примет неверное решение, в который раз предпочтя скорую смерть от пули долгим мукам в преисподней, среди зубовного скрежета живых скелетов, по прихоти ученого, с жестокостью любопытного ребенка раскрывающего секреты плоти. Самого страшного называли Ангелом Смерти. Странно. А он-то думал, что забирает дьявол, а не ангел. И где-то над поверхностью невыносимой боли, как луч по воде, проскользнул образ, похожий на тень крыльев, заслоняющих его от пылающего яркого солнца над головой. У этого ангела были холодные детские руки и длинные волосы, касавшиеся его лица.
- Бедняга! – вздохнула оберштурмфюрер, поглаживая вихрастую голову капитана, лежавшую у нее на коленях – Наверное, ему очень больно.
Эти ужасные превращения больше не пугали девушку, напротив, она даже с какой-то жалостью глядела в эти исполненные немых животных страданий глаза. Тонкие пальцы перебирали грубые, светлые, как будто добела выгоревшие волосы, и от этих прикосновений пульсирующая боль, бьющаяся в висках вервольфа, тускнела и утихала. Когда она касалась его, оборотень закрывал глаза, словно ручной зверь, довольно принимающий ласку.
- Бедный Ганс! – качала головой Рип, и ей было действительно жаль. Быть может он вовсе не такой плохой.
Гюнше тряхнул головой, словно смахивая навеянный морок, но глаз так и не открыл. Его баюкало тепло чужого тела, шорох ветра, шныряющего в траве, пахнущей ромашковой горечью. Шредингер широко зевнул, растянувшись на земле словно кот, греющий бока на солнце. Рип близоруко глядела вдаль, где рельсы вползали в маленький, залитый утренним солнцем городок.
- Хм. Впрочем, нам нужно идти – отогнал дремоту капитан – Там мы можем сесть на поезд до Берлина.
- А за какой шиш? – язвительно фыркнул прапорщик.
- Оберштурмфюрер! – строго и пытливо глянул на витавшую в облаках девушку Гюнше.
Вампирша вздохнула и неохотно вынула из-под штопаной резинки чулка тощую пачку замусоленных купюр, бережно перевязанных бечевкой.
- Вот.
- Оберштурмфюрер Ван Винкль! – с укором сказал Ганс, прищурив один глаз.
Рип по-детски обиженно надула щеки и, покопавшись в вещах, выудила пресловутый портсигар, сережки и почерневшую от времени серебряную ложку.
- Нам нужно достать документы – вздохнула она – И думаю, этого хватит – с этими словами она вдела безвкусные серьги в уши.
- Мне идет? – совершено серьезно спросила вампирша, приподняв бровь.
Ганс тяжело вздохнул. Прапорщик сдержанно простонал, пряча лицо в грязной ладони:
- Она неисправима…
**
Перрон был до отказа запружен людьми. Медные трубы оркестра восторженно рявкали, а барабан под ударами тщедушного полупьяного старикана торжественно и размеренно ухал, из чего вполне можно было сделать вывод, что местный оркестр, по виду состоявший из особо отличившихся ветеранов наполеоновских войн, обычно подвизался на похоронах. Над маленьким вокзалом гремел бравурный марш, огромный, закопченный локомотив фыркал и чихал, как нетерпеливая лошадь. Гомон, шум, давка у вагонов – сплошной серой массой мелькала военная форма, перемежаемая женскими платьями – трижды перелицованными, перешитыми, но сверкающими чистотой ради этого дня, который многим запомниться. Потому что, кроме воспоминаний беречь будет нечего, разве что пару пожелтевших фотографий. Быть может чаще будет поэтому лица сыновей останутся в их памяти с детскими лицами, точь-в-точь как на них, а не в тот роковой день, когда впервые побрившись, они неуверенно переминались с ноги на ногу у расхлябанных вагонов, такие чужие и странные в этой дурно сидящей новенькой форме.
Одетый в порыжелый костюм пухлый оратор с фюрерскими усиками надрывно славил доблестных немецких воинов, отправляющихся на бой с врагом. Сквозь гудки и какофоничный туш оркестра продирались, словно лучи через чащу, ободранные куски фраз: «Великая Германия» «Скорая победа», «Враг сокрушен».
- Какое, к черту… – пробормотал Ганс, глядя на ребячьи, безусые лица доблестных арийских воинов. Лица, осунувшиеся от плохого питания, растерянно глядящие на провожающих их матерей и сестер, тощие цыплячьи плечи, гнущиеся от непривычной тяжести. Некоторых только чудо и остатки мальчишеской гордости удерживали от того, чтоб заплакать. Они все были похожи на внезапно повзрослевших и испуганных этим детей: многие из них были лишь немногим старше Шредингера. Вероятно, эта мысль пришла в голову и самому прапорщику, отчего тот внутренне поежился. Одно дело быть адъютантом майора и жить за покойными крепкими стенами лагеря, где всего дел было, что носить писульки в канцелярию. Это вам не ехать на верную смерть в вагоне для скота, зная загодя, что дело проиграно.
- Они же совсем дети – покачала головой Ван Винкль и прижала к груди слегка повявший букет ромашек. В ее глазах промелькнула немая жалость, горесть похожая на темень, ложащуюся на озеро в непогоду, на рябь, бегущую по студеной прозрачной воде.
Корреспондент местной газетенки с испитым лицом, грызущий карандаш и лениво следивший за речью оратора, взялся за фотоаппарат. Худенькая, некрасивая девушка в нелепых очках и белом платье протягивала цветы солдатам, а они обнимали и целовали ее. Рядом с ней следовал подросток в форме гитлерюгенда и рослый офицер с перебинтованной головой, с пустым и странным взглядом, словно у контуженного.
Она шла сквозь толпу плачущих женщин и толкущихся под ногами детей, мимо стариков со слезящимися глазами, мимо оратора, которого уже давно никто не слушал. Девушка шла вдоль вагонов и ее огромные синие глаза лучились странной смесью отчаянья и грусти, и новобранцы взирали на нее с благоговением, не отрывая глаз, протягивая руки, пытались хотя бы прикоснуться к белому рукаву. Так идущим на смерть воинам в пропитанных религиозностью романах является посланник божий в белых одеждах, в лучах золотых и сияющих, как сама слава. Тщедушным последним героям идущим к последней черте, раздавал увядшие цветы ангел с веснушками на вздернутом носу
- Они направляются защищать Берлин… – проворчал Ганс и смачно сплюнул. – Дело дрянь.
ГЛАВА 6
читать дальше Шредингер в очередной раз грустно вздохнул и выдрал листок из книжки, тщательно сворачивая страницу. Затем он швырнул самолетик в распахнутое окно номера, но тот, словно испугавшись темноты за окном, вернулся обратно, подхваченный потоком воздуха, и упал на протертый ковер. Телефонный справочник был прочитан от корки до корки, паршивый номер осмотрен до последней трещинки на потолке. Старые часы с боем неспешно тикали на стене. В пивной внизу, располагавшейся под гостиницей, было тихо, как среди могил. Над притаившимся Берлином висели тревожные сумерки, рассекаемые сполохами огней.
- Не было бы сегодня бомбежки – подумал Шредингер, а по записи в документах, раздобытых Рип вместе с комком маргарина, облепленным табачными крошками, и краюхой хлеба, некий Вилли Шванц. Незадачливый хозяин наверняка уже давно лежал где-то под развалинами в грудах битой штукатурки, но по счастью, его прижизненная фотография (наверняка последняя) вполне походила на физию прапорщика.
- И где они ходят? – пробормотал вслух мальчишка, вглядываясь в бельмо уличного фонаря, пытаясь различить в подслеповатом пятне света очертания знакомых угловатых фигур. Прапорщик вздохнул и повесил пушистые уши.
**
- А я ему говорю…- разрезал тишину ломающийся, юношеский голос. Второй парень весело по-жеребячьи заржал. Они шли двое – долговязые, светловолосые, в новенькой форме шуцманов, сидевшей нелепо и топорно на тощих мальчишечьих телах, словно они напялили ее к маскараду.
- Эй, ребята! – окликнул их женский голос откуда-то из волглой и душной весенней темноты.
Тень отделилась от сырой стены и обрела вполне осязаемые формы. Это была высокая веснушчатая девушка в замаранном светлом платье, с длинными распущенными черными волосами, из которых выбивалась крутая, непокорная прядь надо лбом. На губах ее была едко-розовая помада, а на щеке – свежий, лиловый синяк. Девушка оскалила длинный рот до ушей и демонстративно выставила из-под подобранного подола худую ногу в штопаном чулке.
- Мальчики, продажной любви не желаете? – хрипло спросила она, постреливая бесстыжими огромными глазищами, глядевшими влажно, словно она была уже порядочно пьяна. Парни переглянулись и напряженно зашушукались.
- Сколько вас? – приподняла бровь она.
- Как видишь, двое.
- А что вы мне дадите? – лениво зевнула девка, играя прядью волос.
- Пять марок.
- Мало – фыркнула девица – За двоих-то. Один разве смотреть будет…
Она хищно сощурила глаза и облизнула губы острым розовым кошачьим языком. Парни заухмылялись. Но они не знали, что это была не наигранная дешевая игривость, а голод. Настоящий, неподдельный голод, от которого до боли сводит желудок при запахе пищи. Запахе близкой, доступной еды.
- Еще шоколадку и три папиросы – рассудительно сказал старший.
- Идет. Но шоколадку вперед. Пошли – сказала она и деловито зацокала каблуками. Покачивая костлявыми бедрами, она пошла вперед, в темноту.
– Я тут знаю укромное местечко – весело сказала она и подмигнула, глянув через плечо.
Ее платье светилось в сумерках бледным пятном, и эта уличная девка почему-то показалась им восставшим из гроба духом из старых сказок. Ведь только шлюхи и неупокоившиеся души будут шататься ночью возле этого старинного кладбища, заросшего плющом и девичьим виноградом.
- Ну что? Кто первый? – скучливо спросила она.
Юноши смутились и долго о чем-то спорили шепотком, пока один из них решительно не последовал за ней меж белеющих в темноте надщербленных статуй. Потянув на себя решетку скрипучей двери, она остановилась, обшаривая юношу сверкающими глазами. Странно, но от нее вовсе не пахло алкоголем – подумал парень, расстегивая пряжку ремня дрожащими от неуверенности руками. Она подняла подол платья над худым девчачьим задом и нагнулась, опираясь белыми, красивыми руками о грубую каменную стену. Такие руки были у девушки, которая учила его играть на пианино. Лицо его горело от близости этого странного, неведомого греха. Дешевый грех. Дешевый страх. Вспотевшие руки еле расстегнули штаны. Когда он приблизился к ней и неуверенно положил одну руку на мосластое, козье бедро, девица оглянулась на него через плечо. Огромные глаза ее горели красным огнем, словно перед ним разверзлась сама геенна. Из ощеренного рта торчали острые, как бритва, клыки и с них тонкими, сверкающими нитками свисала слюна, похожая на паутинки, тянущиеся по ветру бабьим летом. Молоденький шуцман тонко пискнул, отступая, но тут тяжелая рука легла на его плечо. Из угла выступила огромная тень, закутанная в шинель, как в темноту. Из- под клочьев светлых, почти седых волос, под козырьком кепи кроваво алели бешеные, нечеловечьи глаза. Одним движением огромные руки свернули щуплому парнишке голову легко, словно цыпленку.
- Эй, Мартин! Ты там не заигрался? – крикнул в черный мешок склепа второй шуцман – Ты случаем не забыл, что уже моя очередь?
Но темнота ответила ему странным шуршанием, влажным алчным чавканьем, клацаньем зубов, от которых дрожь пробежала по телу. Первобытный ужас сковал мальчишку, когда он различил в темноте склепа очертания фигур, гиенами склонившихся над добычей, в упоении рвущих склизкую плоть когтями и клыками.
Он закрыл рот ладонями, чтоб не закричать. Волна тошноты и панического страха захлестнула его, пахнущая солоно и зловонно запахом свежей и застарелых смертей. Девушка в белом платье поднялась на ноги и двинулась к нему, протянув тонкую руку. Ладонь шуцмана инстинктивно протянулась навстречу ей, этому странному созданию. Она кротко подняла на него глаза, и он увидел в них адское алое варево из огня и заката. Белоснежная рука ее была залита кровью, которую она слизнула, поднеся пальцы к измазанным губам.
Юноша зачарованно взирал на нее, парализованный не то страхом, не то странным завораживающим чувством, словно кролик под взглядом холоднокровной рептилии.
Тень в шинели грозно заворчала, в темноте сверкнули клыки. Раздался приглушенный всхлип, резкий шершавый хруст - и обмякшее тело мешком осело наземь. Тонкие ноги в узких туфельках перешагнули через труп, и вампирша осторожно приникла к еще теплой шее, стараясь не замарать белого платья.
- Обязательно было с ним так далеко заходить? – проворчал Ганс, вытирая рукавом губы.
- Но я хотела шоколадку.
- Ты бы ее и так получила. Не ешь много, а то тебя опять вырвет. Лучше оставь Шредингеру…- сказал Ганс, вырезая из темной груды под ногамичто-то склизкое острым ножом. Рип вздохнула и пошла вперед, брезгливо подобрав подол. Теперь она была сыта – в детских глазах погасло пламя а походка вновь стала косолапой и неуклюжей, утратив хищность движений. На ходу она заплетала растрепанные волосы в косы и грызла серую твердую плитку, отдаленно похожую на шоколад.
- Какая дрянь…ни запаха какао – пожаловалась она – Но, по крайней мере, она сладкая
Вампирша запрыгнула на высокий парапет, идущий вдоль кладбища, и с хихиканьем шла по нему, крепко держась за протянутую капитаном руку.
- Ганс, а Ганс!
- Ну что тебе?
- А, правда, я хорошо играю? Я, наверное, была бы хорошей актрисой. Как Марика Рекк.
Гюнше со снисходительной ухмылкой посмотрел на оберштурмфюрера, как смотрят обыкновенно на размечтавшихся детей, лепечущих милые глупости:
- Более неубедительной и опереточной шлюхи я в жизни не видел… - сказал вервольф.
- Фу, Ганс… - надула губки Рип и спрыгнула вниз, решительно потопав вперед на звонко цокающих по мостовой каблуках. Смятый подол платья колыхался над ее тонкими ножками. На светлой ткани были маленькие синие цветочки. Такие же синие как ее глаза. Она наклонилась поправить чулок и две ее косы тяжело упали с плеч, хлестнув по коленям.
Он думал, что ему нравятся смазливые девки. Ну такие, как и обычно всем нравятся: крепкие, ядреные, с крутыми гладкими бедрами, красивой большой грудью, светловолосые, сильные, позолоченные солнцем. С толстыми косами и нежной кожей, от которых пахнет согретым солнцем пшеничным полем и парным молоком. Довольством, сытостью, теплом, покоем. А эта костлявая, бледная и худая, как солдатская вошь. Только и умеет, что таращится глупыми испуганными глазами и хныкать. Огромными, небывало синими глазами с длинными ресницами. И пахнет от нее сладкой бесприютной горечью – полынью и дикими сорными травами, белым цветом боярышника на заброшенном погосте за городом. Белым боярышником, белым как платье. Теперь капитан откровенно недоумевал, почему он, как последний дурак, глазеет на тоненькую, как у подростка, фигурку и что-то звериное сдавливает горло и бросает в жар от мысли почувствовать под собой покорное детское тело, бело-голубое, как остатки молока в кружке. Резинка штопаного чулочка разбудила в оборотне море чувств и заставила скрежетать зубами.
- Наверное, это все из-за той девчонки под Минском - подумал Гюнше. В лагере при базе был один шарфюрер, который отбирал себе в импровизированный гарем девочек лет до тринадцати. Может и он теперь стал таким, ну как его? Вылетело из головы, уж больно слово заумное…
Ему страшно хотелось подойти к ней со спины и почувствовать грудью костлявые лопатки. Куснуть несильно легко за тонкую шею, сгрести за узкие детские плечи, повалить наземь. Прямо на мостовую среди города, тревожно спящего и бредящего голосами радио, как больной в горячке. Но вместо этого Ганс покачал головой, глядя как вышагивает на каблуках обидчиво задравшая курносый нос вампирша.
- Нас Шредингер ждет. Так что пошевеливайся…Тоже мне нашлась… актриса – проворчал капитан, но почему-то в его голосе совершенно не слышалось раздражения.
@темы: кино и немцы, Hellsing, фанфики
-
-
02.03.2012 в 18:42ЛинолеумаМиллениума.-
-
03.03.2012 в 16:34и линолеум тоже. Я вот думал сначала забросить это безобразие, как говорит один мой друг " поООСил - и бросил", но эти трое подонков наглым образом прописались в моей черепной коробке и требуют продолжения банкета.Как ни странно на фикбуке вещь довольно сильно читают. Хотя мне кажется, что сюжет тупо никакой - про обыденные вещи . Но экшн будет. Определенно.
-
-
04.03.2012 в 17:24-
-
04.03.2012 в 17:42-
-
05.03.2012 в 20:51Ооооочень ждем продолжения.
-
-
14.03.2012 в 01:24Буду ждать продолжения