Автор: _Panzer__Magier
Герои: Рип ван Винкль а также Капитан для декора.
Категория: джен
Рейтинг: G
Жанр: затрудняюсь
Размер: 927 слов
Предупреждения: это просто так
Дисклаймер: от всего отказываюсь
Listen or download Трiо Маренич Ой, у гаю при Дунаю for free on Prostopleer
читать дальше
Круглая, замаслившаяся луна стояла над тренировочным лагерем, как часовой. Но уставшие от муштры за день солдаты ещё чистили оружие, переговаривались в потемках на непонятном ей языке. Рип было скучно, она хотела в увольнительную, хоть на денек съездить в Берлин, благо, не так уж и далеко. А тут одно и то же – дрессировка новобранцев, упал-отжался… Она уже напрочь сорвала себе голос, немилосердно деря глотку дни напролет, и даже у неё по вечерам адски ныли мышцы от бесконечных тренировок, во время которых она, как командир взвода, во всем должна была подавать пример. К их чести сказать, солдаты попались довольно ловкие и сообразительные – из них должно выйти вполне достойное спецподразделение. Все эти люди были ожесточены и исполнены ненависти. Озлобленность читалась в их простых лицах и в ожесточенной цепкости стертых крестьянских ладоней, буквально впивавшихся в приклады.
Эти люди говорили на разных языках, и Рип их не понимала совершенно: ни этой напрочь коверкающей немецкие слова славянской интонации, ни мягко льющихся, как будто вязких слов. Она ломала язык о неуклюжие странные фамилии и имена.
Многие из них знали немецкий, некоторые понимали только команды. Выглядели они тоже по-разному. Но все они были одеты в одинаковую форму.
В этот час перед отбоем Рип очень нравилось приходить сюда, под сень леса, где уже не пахло гарью и порохом со стрельбища, а терпкой хвоей под ногами и дикими травами. Лагерь был виден как на ладони – наскоро сколоченные бараки, корявая, приземистая будка канцелярии. Отсюда, с пригорка, отблески костров под холмом походили на блуждающие в трясинах болотные огни, вокруг которых снуют и сбиваются в стайки маленькие, едва различимые фигурки в сером. Этот предночной час, когда затихает всё вокруг, вгонял их в такое же созерцательное оцепенение, как и их офицершу. И тут обязательно один из них, ведомый почти инстинктивным порывом, заводил песню ещё неуверенным тонким голосом, одиноко теряющимся в наступающей ночи, как свирель в степи. Остальные солдаты внимательно слушали его и, проникаясь неведомой тоской, подхватывали песню. Они пели всегда одну и ту же.
«Ой, у гаю, при Дунаю
Соловей щебече.
Він же свою всю пташину
До гніздечка кличе…»
Может, конечно, Рип просто их не различала, но она хорошо запомнила мелодию именно этой. Эти мягко переливающиеся, как вода, слова никогда не казались ей членораздельной человеческой речью – это были звуки живого вокруг. Они то били капелью, то, нарастая, шумели рекой о скалы. Может быть, речь наших предков и рождалась с бессознательных подражаний тому, что слышали они вокруг, они были ближе к предначальному и говорили голосами камней и деревьев, зверей и птиц? Как будто сама эта песня говорила о том, что чувство родилось раньше смысла. И погружаясь в повторяющуюся мелодию, она ощущала её смутную тоску, блуждающую под чужим небом. Многоголосая песня летела птицей, поющей в ночи, плакала на чужбине звенящим щебетом о других лесах и полях, жирной черной земле, в которую тянулись корни этих скорбных, тоскующих душ. Именно за эту землю, плодородную от крови, пролитой сотнями поколений, и готовились сражаться эти люди.
«Ой у гаю, при Дунаю
Там музика грає.
Бас гуде, скрипка плаче,
Милий мій гуляє.»
Синие чернильные сумерки давили виски, а песня всё лилась и звенела птичьей трелью. Окружавший лагерь лес приумолк в безветрии, будто прислушиваясь. Рип сидела, близоруко вглядываясь в потемки, и, казалось, её мысли были далеко, паря на крыльях песни, полной смутной грусти. Из подлеска раздались глухие звуки тяжелых шагов, и над ухом старшего оберштурмфюрера кто-то негромко кашлянул.
Рип вздрогнула и слабо улыбнулась, без слов приветствуя коллегу. Ганс сел рядом, вытянув длинные, мосластые ноги в огромных ботинках, и закурил. Они так и сидели в дружеском молчании, окутанные сумерками и очарованные странной мелодией.
– Красиво поют, – признал Гюнше.
– Я не понимаю, о чем они поют, но мне кажется, они скучают, – сказала ван Винкль, теребя косу. – Скучают по дому.
– Они поют про соловья. Такая птица, – с детской серьезностью сказал Гюнше, сделав жест пальцами напоминающий взмах крыльев. – Которая поет ночью.
– Nachtigall. Es ist ein Vogel, der in der Nacht singt, – повторила Рип.
Почему-то это показалось ей забавным, и она улыбнулась. В каком-то странном тоскливом и томном порыве она уткнулась носом в рукав грубой шинели капитана, вдыхая запах табачного дыма и сырого подлеска. А песня всё лилась и текла по лунной реке, баюкая, словно покачивая на волнах.
Ой у гаю, при Дунаю
Стою самотою.
Плачу, тужу, ще й ридаю,
Милий, за тобою.
***
Рип не знала, что несколько лет могут изменить всё. Глупо так думать, если даже один день и один час способны перевернуть твою жизнь с ног на голову. Один укол. И всё.
Она хмуро глядела в надвигающиеся сумерки. Теперь только в этот час она могла спокойно выйти, не боясь солнечных лучей. Без этого проклятого зонта. Пребывание на этой базе терзало ей нервы: постоянное безвыходное пьянство до отупения среди охраны, нестерпимая вонь от круглосуточно работающих печей крематория, колючая проволока, перечеркнувшая небо. Как будто она сама тут одна из бесчисленного множества ходячих скелетов в полосатых пижамах. Так она сама скоро утратит разум и будет сновать как привидение в потемках, как все эти копошащиеся внизу «мусульмане», утратившие образ и подобие человеческое.
Здесь на вышке и дышалось легче, хотя снизу порядком несло гнилым сортирным духом и затхлостью. Но всё лучше, чем в лаборатории Дока.
Она так и стояла, замерев в непонятной тоске, когда откуда-то из бараков донеслась песня. Такая знакомая песня, исполненная грусти. Песня, похожая на птичью трель. Одинокий слабый голос во тьме заунывно тянул знакомую до боли мелодию.
Капитан вздохнул и закурил. В темноте красным сверкнули три точки – рубиновые глаза вервольфа и огонек папиросы.
«Ой, у гаю, при Дунаю
Соловей щебече.
Він же свою всю пташину
До гніздечка кличе…»
Оберштурмфюрер тихо запела, подхватывая мотив. Она не знала слов, но знала, что эта песня про соловья. Птицу, которая поет ночью.