«Письма из Ливии»
Автор: _Panzer__Magier
Форма: миди, 7 029 слов.
Персонажи: Ганс Гюнше/Рип ван Винкль, ОМП имеющие реальные исторические прототипы.
Категория: джен с элементами гета.
Жанр: военная драма, ангст.
Рейтинг: NC-21
Краткое содержание: приключения дезертировавшего Ганса Гюнше во время Северноафриканской кампании.
Предупреждения: извращенное насилие над историческими фактами и персонажами, мясорубка.
Вот вам крашанка с Тигром, правда, в Тунисе, но не суть важно. Для антуража. И музычка.
Listen or download Nasheed Qom for free on Prostopleer
читать дальше
Мир раскололся на две части – до и после. На было и есть – о «будет» думать не приходилось. Все делилось напополам: над головой слепое, раскаленное добела небо, под ногами – пески пустыни, раскинувшейся от края до края, рыжие, словно искрящиеся угли – все поровну, четко рассеченное лезвием горизонта.
Обжигающий воздух резал горло на каждом вдохе, вяз в легких отравой, прорастал в них колючей болью, но он все продолжал идти – упорно, стиснув зубы до скрежета. Он шел и шел, и ветер засыпал песком его следы, как будто стирая за ним в прошлое, оставляя его жить ровно одной минутой настоящего. Бесконечной минутой. И казалось, белое солнце навечно застряло в зените: бешеное, беспощадное, испепеляющее – немигающее око ливийской пустыни, полное ослепительной ярости.
Он забыл, сколько дней и ночей он шел по этим пескам, словно зачарованный воем диких земель. Пустыня звала его голосом шакала, вкрадчиво и нежно шептала на ухо песчаным шорохом, полынным ветром, заманивала, чтобы убить, прижав крепко к своему горячему сердцу, убаюкав до смерти на вздымающейся упругими дюнами мягкой груди. Он думал, что, возможно, можно вернуться назад. Но это было бы еще большей ошибкой. Последней ошибкой.
Он шел по гребню бархана, путаясь в худых длинных ногах. Тропическая форма на нем местами потемнела от грязи, а нещадное солнце выпалило волосы добела. Красная отделка на воротнике и светлых погонах гауптмана поблекла.
Фляжка на поясе была пуста, и нестерпимая жажда иссушила душу до последней капли. Замотанный в тряпье автомат тянул плечо свинцовой нестерпимой тяжестью. До крови стертые ноги глухо саднили. Каждый шаг давался с болью, смертельная усталость проникла в каждую клетку изнывающего от зноя тела. Каждое движение, каждый удар сердца давалось через усталость более страшную, чем самая сильная боль.
Если бы остановиться и лечь. Отдохнуть хоть минутку: вытряхнуть песок из-под запотевших стекол темных очков, снять ботинки, умыться прохладной сладкой водой. Ему хотелось лечь и закрыть глаза, но он все шел, невнятно бормоча что-то растрескавшимися до крови губами.
«За последнее время, дорогая фройляйн, что я вам не писал, со мной произошло много чего занятного. Вы, верно, слишком добры, чтобы сказать мне прямо: «Гауптман Гюнше, вы подлец и трусливый ублюдок». Вы всегда мне все прощаете, что б я ни сделал – наверное, простите и это.
И теперь вы спросите, зачем я это сделал? Зачем я так поступил? Я отвечу, что не знаю. А если и знаю – мне слишком тяжело себе в этом признаваться. Не хочется вытаскивать из глубин души то, что там хранится – я слишком много ужасов видел на этой войне. Того, что человек не должен видеть, если он хочет остаться человеком. И что всего страшней: все это меня уже не пугает.
Глупо и самонадеянно так говорить, «я ничего не боюсь». Вы скажете, что нет людей, которые не боятся смерти. А я не боюсь. Она слишком часто стоит у меня за плечом, в двух шагах от меня. Она дышит мне в спину, и ее дыхание горячее, как у пустыни. Тут жарко, как в самой преисподней. Наверное, вы думали, что ад мрачен и наполнен огнями, что он оранжевый, как самый сильный пожар. А я скажу вам – нет. Он белый. Ослепительно-белый – как солончаки под ногами, как небо над головой. И солнце. А этот проклятый песок вокруг – он буквально въедается в кожу. Песок, везде этот проклятый песок.
Иногда я вспоминаю сад военного госпиталя, где мы познакомились с вами. Вы сидели в тени старых яблонь вся в белом, царила умиротворяющая прохлада. И сумерки…»
***
Проклятый осколок пропахал висок, оставив рваный шрам. Все бы ничего, да только после контузии руки не желали слушаться.
«Этак и комиссовать могут», – невесело подумал Гюнше. Возможно, другой солдат был бы и рад подобному повороту судьбы. Но не он, которому некуда было возвращаться. И незачем.
В госпитале, конечно, было хорошо, но скучно. С тех пор, как ноги вновь стали слушаться его, Ганс маялся от вынужденного безделья. Только и занятий, что греться в старом монастырском саду на солнышке и судачить с другими раненными, пока не загонят на перевязку. В тот день, направившись к облюбованному ранее месту (облезлой скамейке, где можно было спокойно закурить, не слушая нотации медсестер), он обнаружил, что его место занято. На лавке сидела девушка – худенькая и бледная, почти подросток, закутанная в больничный халат, как кочерга в тряпку. Он с неудовольствием окинул ее взглядом, но потом сел рядом и закурил, разглядывая ее. Она простодушно посмотрела на него сквозь нелепые круглые очки огромными синими глазами и слабо, неуверенно улыбнулась. На коленях у нее лежала книжка Карла Мая, на развороте которой виднелась до жути яркая картинка с какими-то индейцами.
«Виннету – вождь апачей», – прочитал название Ганс и мысленно ухмыльнулся. И охота же ей читать детские книжки.
– Если хотите, я уйду, – девушка потупилась, не выдержав повисшего между ними молчания, и застенчиво покосилась на офицера.
– Да ладно вам… – проворчал Гюнше.
Девушка побледнела и закашлялась, поднеся к губам платок. На белой ткани явственно проступило гноисто-красное пятно.
– Задето легкое? – спросил он, почему-то почувствовав неловкость.
В госпитале он навидался всякого – лиц с оторванными челюстями, комки воющего горелого мяса, оставшиеся от танкистов, солдат, изрешеченных пулями, с ампутированными конечностями, солдат, медленно подыхавших в горячке от сепсиса. Он видел огрызки живых людей, растерзанных противопехотными минами, искалеченных, с выпущенными кишками, с чудовищными шрамами, мертвых и умирающих. Но почему-то от мысли о том, что кто-то намеренно ранил это слабое невзрачное существо – какую-то санитарочку или связисточку, холоднокровно всадил пулю в тощую девчачью грудь, Гансу стало паршиво на душе. Какая все-таки подлость – таскать баб на войну. А эта разве баба? Почти ребенок.
– Пустяки, – слабо улыбнулась девушка. – Меня тут уже три месяца держат, значит, наверняка вылечат. – Меня зовут Рип. А вас?
– Гауптман Ганс Гюнше. – буркнул он. – Двадцать первая танковая африканская дивизия.
Девушка рассмеялась и тут же снова зашлась в лающем кашле.
– Какой вы смешной. Оберштурмфюрер Рип ван Винкль, седьмая добровольческая горная дивизия СС «Принц Ойген», – весело козырнула она, хохоча над его замешательством.
И казалось, от ее чуть визгливого смеха дрожали листья на старых цветущих яблонях и падали, кружась, лепестки.
***
Песок скрипел на его зубах, когда гауптман медленно и грузно опустился на колени, покорно, как загнанное животное, умирающее от усталости. Все плыло перед его глазами, и внезапно землю под ним пронял странный рокочущий гул – звук, который он узнал бы из тысячи. Это наверно, галлюцинация, подумал он. Наверное, эта картина была рождена видениями воспаленного мозга – в дымке взметнувшегося песка проплывали танки, похожие на корабли в желтом безбрежном море. Легкие «Валентайны» и массивные «Крузейдеры». Там, вдали, миражом мерещились ему брезентовые палатки, меж которых муравьями деловито мельтешили крохотные фигурки в форме.
Британцы? Какая разница… Все, кого он мог встретить здесь, в праве прибить его как собаку. И свои, и чужие.
Он осел на песок и закрыл глаза, но нестерпимый свет пронзал его сомкнутые веки и заливал разум воспаленной краснотой, завертевшейся в круговерти белесых белых солнц, отпечатавшихся на сетчатке. Краснота подхватила его – бездумного и бессильного и швырнула во тьму.
Гауптман не слышал, как двое офицеров в британской форме подошли к нему.
– Осмелюсь доложить, немец! – осмотрев распростёртое тело, сказал один из них.
– Спасибо, капитан, – кисло ответил второй, теребя бинокль.
– Думаете, он мертвый?
***
А вот вам "Крузейдер" трофейный. Для иллюстрации
***
– …таким образом лейтенант Джек Баррет бежал из плена, перебив конвоиров. Под видом офицера вермахта ему удалось захватить грузовик, но когда закончился бензин, ему пришлось бросить транспорт в пустыне. Пройдя более ста пятидесяти километров по солончакам, он вышел в расположение нашей части, – словно по бумаге отчеканил Кейс и смолк, невольно окидывая по привычке все примечающим взглядом виднеющийся сквозь трепещущую москитную сеть лагерь британских войск.
Соленый морской ветер врывался в палатку, взметая аккуратно разложенные на походном столе документы.
– Продолжайте, – фыркнул генерал, едва успев поймать сорвавшуюся со стола мятую карту, звучно прихлопнув ее рукой, словно надоедливое насекомое.
– Это натолкнуло меня на мысль, – бодро выпалил подполковник Кейс. – Создать разведывательно-диверсионный отряд, который проводил бы операции под видом частей противника. С этой целью нами было набрано около пятидесяти добровольцев, большей частью германских евреев, в совершенстве владеющих немецким. Для улучшения навыков владения оружием противника и военной техникой к отряду приставлены инструкторы из числа военнопленных. Главной целью грядущей операции является вилла в Беда Литтории, – подполковник ткнул пальцем в крохотную отметку.– По данным разведки именно там находится резиденция Роммеля.
– Хм… – пожевал губами генерал. – И если мы его устраним, это может на некоторое время дезорганизовать силы Оси, которые лишатся своего главного стратега.
– Подразделение под командованием Баррета хорошо показало себя в рейдах по Сахаре. В ходе подготовки к операции они сняли детальную топографию местности, сделали необходимые фотоснимки, собрали необходимую информацию о количестве охраны и маршрутах патрулей.
– Вы увлекаетесь охотой? – как будто не расслышав всего сказанного Кейсом, ухмыльнулся генерал, рассеянно сдирая ярлычок с сигары. – Я вот большой поклонник лисьей травли. Это, черт возьми, крайне приятное чувство, когда свора настигает хитрого и ловкого зверя. Но иногда матерому лису удается ее обмануть – и он ускользает от погони. Поэтому лиса нужно брать в его норе.
***
Лейтенант Джек Баррет иной раз досадовал на самого себя – это надо было умудриться выбрать из целого лагеря военнопленных именно этих двоих в качестве инструкторов.
«Гауптман Ганс Гюнше. Член НСДАП с тридцать восьмого года. Награжден знаком «За ранение» и бронзовым знаком «За танковый бой». Второй – ефрейтор Пауль Шмидт, двадцать лет. Заявил, что согласен бороться против фашизма, так как разделяет коммунистические идеалы».
– Хм… сменял шило на мыло… – нахмурился он, вспомнив выписку из документов. – Дезертир и коммунист. Даже неизвестно, что хуже…
Оба мужчины, изъявившие желание сотрудничать, самому Джеку откровенно не нравились, но выбирать не приходилось – пленные воины вермахта, особенно офицеры, отличались презрительным упорством. С первого же дня, как этого Гюнше ввели к нему в палатку, Баррету внушило стойкую неприязнь его длинное лицо с унылым, длинным как будто подрубленным носом, опущенными уголками губ, придававшими его физиономии сходство с собачьей мордой. Растрепанные отросшие волосы, выгоревшие на солнце, песочная грязная форма делали этого пленного похожим на заброшенную цепную овчарку. Но Джек выбрал его. Потому что он смог перейти через пустыню и остаться живым. Это обстоятельство невольно роднило их – английского аристократа и неотесанного угрюмого наци. Они прошли ад пешком – и он оставил на них свои следы.
Кожу немца покрывал густой неровный загар, лишь подчеркивающий угловатость грубого лица. Светлые глаза были не привычно голубыми или серыми, как у большинства людей этой крупной белокурой породы. Они были звериными: светло-зеленые с неприятной желтизной, как будто в них навсегда въелись крупицы рыжей бесплодной земли. Ничего нельзя было прочесть во взгляде этих странных глаз, как будто бы саму мысль в них занесло песком.
Второго он выбрал вообще неизвестно за что. Вечно жавшийся за спиной Гюнше ефрейтор был полной противоположностью гауптмана – тщедушный как подросток, с востроносым мышиным лицом и темными тонкими волосами. Палящее солнце обсыпало его ржавыми мелкими веснушками, и он, вечно смущенный перед офицерами, в дурно сидящей на нем форме, был похож на школьника, вызванного к доске. Единственным его дарованием была непреодолимая тяга к языкам, на которых он вольно болтал почти без остановки.
Но, к счастью, гаупман Гюнше оказался хорошим командиром и работал за двоих: он был аккуратен, спокоен и никогда не задавал вопросов. Он все делал обстоятельно: основательно и с аппетитом ел, крепко спал и часами упрямо проделывал все упражнения со своими солдатами – бесконечно терпеливый, безмолвный и безэмоциональный, как камень. Гюнше никогда не уставал, и частенько после пустынного рейда он шел впереди еле плетшегося отделения, по обыкновению волоча на себе чей-то вещмешок или фельдфебеля Пауля Шмидта, гиперактивности которого хватало ненадолго.
Инстинктивная неприязнь британских и еврейских солдат, да и самого Баррета к этому молчаливому нацисту невольно отступала. Этот человек был из тех, доверие к которым прорастает долго, как трава сквозь асфальт. И неудивительно, что куда уважительней относились к нему, нежели к Паулю, который сразу внушал симпатию в силу патологической общительности, сменявшуюся добродушным пренебрежением к вертлявому балагуру.
Солдаты прозвали Гюнше «Капитан» и именно так к нему обращались, а не «гауптман»: так они давали понять, что конфликт исчерпан и личной ненависти к нему, немцу и нацисту, они не питают. Только своеобразное уважение. Хотя солдаты никогда не отказывали себе в удовольствии поострить насчет крайней «дружелюбности» и «общительности» инструктора.
– Хорошо в песках пустыни под горячим солнцем затевать большую охоту с громким криком Халали! Мы охотимся в далеком угодье. Немецкий корпус в Африке: хай-я, хай-я, Сафари! – гремели голоса и ботинки на бегу.
Сыпля прибаутками, впереди отделения рысцой несся фельдфебель Шмидт, взявший на себя роль запевалы. Это была его идея – разучивать с отрядом немецкие песни. «Будете внедряться – бац! – и проколитесь на задании, ежели что», – говорил он, но в его голосе сквозила этакая насмешка, скрытая показным рвением.
– И если всё рычит британский лев, ему не поможет его большая пасть. Мы загоняем его до смерти, потому что мы охотники, в далеком охотничьем угодье. Немецкий корпус в Африке: хай-я, хай-я Сафари!
Гюнше ухмыльнулся, глядя британцев, на истово горланящих песню заклятого врага, и снова углубился в свое излюбленное занятие: улучив свободную минутку, он увлеченно марал мятый листок, нанизывая на мелкие аккуратные строки буковки, одну за другой.
«Простите, что в последнее время я вам пишу весьма неаккуратно. Я был очень занят, но как только появится оказия, непременно отошлю это письмо вам, фройляйн.
Со мной здесь обходятся куда лучше, чем в лагере военнопленных. Иногда я в очередной раз задумываюсь над тем, что поступил верно, дав согласие этому англичанину – слишком уж много наших загнулось в лагере от лихорадки и дизентерии. И, согласитесь, было бы глупо преодолеть всю Сахару, чтобы сдохнуть в загоне с кишками навыворот. Впрочем, зачем вам об этом читать, дорогая Рип. Не буду донимать вас мерзкими подробностями, не предназначенными для ушей столь юной фройляйн.
Несмотря на то, что мы считаемся пленными, паек нам дают офицерский. Хотя Баррет частенько бывает крут, чувствую я себя почти сносно. Британцы, входящие в наш отряд, прекрасно подготовлены, но с этими жидами-добровольцами приходится основательно повозиться – многие даже автомат разобрать не умеют. Но, надо признать, дело вполне идет на лад.
Я даже выучился немного болтать по-английски, но куда мне до фельдфебеля Шмидта, который мало того что бегло тарабанит по-арабски и нахватался от итальянцев всяких разных слов, так теперь поставил цель узнать все ругательства на идиш. Что взять с этого парня, возомнившего себя коммунистом…»
– Похоже, наш Капитан на досуге упражняется в риторике и пишет для себя тексты речей, – хмыкнул один из солдат.
– Что ты все время пишешь? Мемуары? – закуривая, спросил его Баррет.
– Письмо.
– Домой, жене?
– У меня никого не осталось. Впрочем, и не было никогда, – абсолютно спокойно ответил Ганс, как будто ему задали совершенно будничный вопрос.
– Так кому же ты пишешь?
– Девушке, с которой мы познакомились в госпитале.
– Хорошенькая?
– Я не знаю – простодушно пожал плечами Капитан. Джек удивленно покосился на него.
– Почему ты пишешь к ней?
– Потому что она просила писать ей, если мне придётся туго. Я обещал.
Помедлив, Гюнше достал из нагрудного кармана фотографию, на обороте которой круглым девчачьим подчерком было аккуратно выведено «Гауптману Г. Гюнше от Рип ван Винкль».
Офицер вгляделся в фото грустной худенькой девушки с огромными глазами. У нее было испещренное крупными темными веснушками детское лицо и курносый вздернутый нос. Волосы ее были заплетены в две тонкие темные косы, выглядывающие из-под соломенной шляпки. Простое белое летнее платье в мелкий цветок облегало тоненькую фигурку и веером окутывало острые коленки.
Девушка на фото глядела в камеру смущенно и доверчиво – юная, почти подросток.
– Миленькая, – выдохнул сигаретный дым Баррет и спрятал фото в свой карман. Солдаты громко гыгыкнули.
– Сэр! Можно будет попросить у вас фото попозже? Нам тоже хочется подрочить на настоящую арийку!
Капитан ничего не сказал, и даже мышца не двинулась на его бесстрастном собачьем лице. Казалось, шутка его вовсе не задела, но в глазах Гюнше промелькнул недобрый желтый огонек.
Он вздохнул и снова принялся за письмо, в его голове вставали образы, светлые, как мелькнувшие ненароком ангельские крылья. Образы успокаивали и баюкали чем-то смутным, отметали затаенные страхи, окутывая предрассветными грезами. И он хватался за этот ускользающий образ, словно за подол платья, пахнущего чем-то забыто-детским, как потерянный рай.
«Меня ни на миг не покидают воспоминания о тех кратких днях, что мы провели с вами. И странно, чем больше проходит времени с тех пор, как мы расстались, тем больше кажется, что я с вами сроднился. Вы стали мне ближе и понятней, потому что у меня теперь много времени, чтобы думать и вспоминать. А вы помните те дни, как помню их я?»
***
– Ай, я не залезу! – надула губки Рип и с недоверием глянула на ветхую каменную стену, окружавшую сырой и старый сад госпиталя.
– Давай подсажу.
Ганс поднял ее на руки, дивясь тому, что весила она-то всего ничего, словно эти хрупкие косточки были и вовсе бумажными. Они сидели рядом и смотрели на маленький город, тающий в дымке внизу, где загорались окна и фонари, где из кабачков звучала музыка, как будто бы и не было вовсе никакой войны – словно обычное мирное воскресенье.
– Как бы я хотела там прогуляться, – болтая ногами, сказала Рип.
Оберштурмфюреру, обыкновенной девушке, хотелось надеть накрахмаленное до шороха платье и пойти в кино. Ну хоть на какое-нибудь, даже на занудное.
– Вам хорошо, Ганс, вас скоро выпишут, а я останусь тут. Одна… – добавила Рип, и голос ее дрогнул от затаенной горечи. В огромных синих глазах блеснули слезы, и девушка шмыгнула курносым носом.
Гюнше удивленно воззрился на нее.
– А вы напишете мне письмо? – хлопнула ресницами девушка.
Гауптман удивленно поднял бровь. Он не хотел обижать эту славную фройляйн со смешными косичками, вовсе не похожую на офицера, а уж тем более СС. Поэтому Ганс только пожевал губами и скупо бросил:
– Напишу.
– Честно-честно? – заглянула доверчиво в глаза ему Рип, и ее взгляд был полон немой мольбы и боли.
– Честно-честно, – с совершенно серьезным видом кивнул Гюнше. – Если меня не убьют, конечно.
– Как вы можете такое говорить! – с горьким упреком воскликнула она.
– Дык, ведь война же. Всякое может случиться, – пожал плечами Ганс.
Девушка порывисто обняла широкую шею мужчины, пряча на его груди лицо. Гауптман был неприятно растерян и пребывал в неловкости, оттого что невольно расчувствовался, ощущая почти физически ощутимую боль, оттого что нечто новое, доселе незнакомое шевельнулось внутри него. Ему было страшно и непривычно. Неужели она плачет оттого, что он возвращается в дивизию? Оттого, что расстается с ним? Быть того не может.
– Почему вы плачете? – спросил он.
– Дурак вы, Гюнше, каких поискать, – обиженно сказала Рип.
Ганс неловко погладил ее жесткие черные волосы.
– Возьмите – прошептала она, торопливо запихивая в его нагрудный карман фотокарточку. – Это подарок. Обещайте носить ее вот здесь, – сказала Рип и прижала руку там, где непривычно быстро и взволнованно билось обескураженное сердце танкиста.
– Думаете, она остановит пулю? – грустно улыбнулся ей Ганс.
– Нет. Но знайте, будучи даже на самом краю земли, что где-то есть человек, который будет за вас молиться.
– А разве эсесовцам можно ходить в церковь? – удивился гауптман.
***
– Один из наших инструкторов – гауптман Гюнше, по его словам, неоднократно бывал на вилле Эрвина Роммеля в Беда Литтории и, к счастью, память у этого парня превосходная – ему удалось начертить подробнейшую карту строения и точно указать посты часовых – доложил подполковник Кейс, разворачивая перед генералом плоды труда крайне сговорчивого военнопленного.
– В атаке на резиденцию фельдмаршала будет участвовать в общем шестьдесят человек. Разделив отряд на четыре группы, вы сможем убить одним выстрелом двух зайцев. Вернее трех: одновременно уничтожить узел связи, итальянский штаб и вражеский разведцентр в Апполонии. Главная наша проблема – способ приближения штурмовых групп к цели. Парашютный десант невозможен – группа не проходила соответствующего обучения и заниматься этим нам просто некогда. К тому же, самолетов катастрофически не хватает.
– А проникнуть со стороны пустыни? – тяжело и задумчиво выдохнул сигарный дым генерал.
– Одолеть пустыню смогли только двое – лейтенант Баррет и тот самый Гюнше. Именно поэтому он и был отобран мной в качестве инструктора группы. Мы перебросим отряд на подводных лодках, – торжествующе сверкнул глазами подполковник.
– Кейс, – устало потирая виски, вздохнул генерал, – а завтра вы попросите у меня дирижабль!
***
Солдаты отряда против обыкновения не шутили и даже не переговаривались, но наступающие синие сумерки сближали их. Они сидели в дружеском молчании, и общее волнующее «завтра» лишало их сна и покоя. Они не знали, что оно, неотвратимо, словно приговор, наступающее, принесет каждому из них.
В потемках вспыхивали красные огоньки папирос. Гюнше, сидевший поодаль у костра, устремил свой пронзительный настороженный взгляд во тьму, где тявкали и возились шакалы, повадившиеся рыться в отбросах полевой кухни. И в надвигающейся прохладной полутьме Ганс казался огромной косматой овчаркой, стерегущей свое стадо. В отблесках огня длинное равнодушное лицо немца было строго и непреклонно – он казался зверобогом с собачьей головой, защитником и судьей мертвых душ, проводником в царство мертвых, которому поклонялись тысячи лет назад дети песков.
«Может это и есть их проводник на тот свет? Пусть так, но пойдет ли он с ними до конца?» – невольно задавался вопросом Баррет.
И какая нелегкая заставила его добровольно согласиться на это? Он знал таких парней – они грубы, простодушны и преданы. Что подвигло его, нацистского офицера, по сути, на предательство, на сотрудничество с заклятым врагом? Так первого волка голод привел из бесприютной пустоши к человеческому костру. Так дикий зверь стал собакой, служа за объедки.
Почему-то лейтенант проникся внезапным и неожиданным для него доверием к этому странному угрюмому человеку с волчьими глазами. Из внезапной жалости и сочувствия к тоскливому одиночеству этого странного существа он протянул Гюнше папиросу. Тот недоверчиво зыркнул исподлобья, но взял сигарету, осторожно, как берет подачку еще неприрученный, но привыкший к запаху человека зверь.
Он закурил и снова продолжил писать что-то в потрепанном блокноте с вырванными страницами, как примерный школьник старательно выводя мелкие аккуратные буквы, словно нанизывая бисер. Лицо немца было странно отрешенным, его недобрые светлые глаза словно глядели сквозь людей, как у пса, чующего ветер. Можно было бы сказать, что его черты становилось одухотворенными, но, казалось, у этого получеловека-полузверя, живой отлаженной машины в песочной форме, нет души и нет чувств. Но все же они были – на самом деле они жили в его письмах. На самом деле молчаливый и замкнутый, непробиваемый Капитан любил говорить. Но говорил он только с одним человеком, находившимся за тысячи миль от их отряда: с девушкой, у которой нелепое имя. И ровные убористые строчки были единственной тонкой цепью, что соединяла его с миром. Тем миром, где все еще были в своем уме.
Пауль дремал, уткнувшись лицом ему в плечо, словно совсем забыв, что он совершенно взрослый фельдфебель. А Капитан не шевелился, не желая будить мальчишку, и только молча курил, глядя на тонкую красную полосу заката, догорающую, словно выброшенный окурок, среди надвигающейся глухой небесной синевы, окутывающей пустыню тяжелым одеялом.
«Дорогая фройляйн! Завтра мы выступаем, и мое внутренне чутье подсказывает мне, что нам придётся несладко. Сдается мне, что выдастся воистину адский денек, но не волнуйтесь, лучше помолитесь за меня. Я сделаю то, на что решился. Знаю, что так будет правильно.
Сегодня ночью я много думал – можно ли пожертвовать жизнями многих людей ради уничтожения опасного врага. Врага, который представляет угрозу. Который силен и изворотлив и сможет потом насолить Вермахту. Они опасны – и этим все сказано. Стоит ли идти выбирать меньшее зло? Нет, наверное, вы мне на этот вопрос не ответите, ваше доброе детское сердце не умеет осуждать.
Впрочем, о чем я? Сейчас вы, наверное, спокойно спите в своей палате, а я лежу под звездами – они тут огромные как яблоки на беспредельном необъятном небе, и сам себе я кажусь таким крошечным и одиноким под ними. Как хорошо, что мне есть к кому обратиться, что я могу вам писать, моя дорогая, а то бы я, ей-богу, сошел бы с ума. Ну что все я, да я – лучше вы мне напишите, как ваше здоровье. Надеюсь, все же комиссовали по ранению. Я не хочу переживать за вас. Я не хочу, чтобы вы снова вернулись в этот адских котел Балкан. Я слишком хорошо знаю, что делают с пленными снайперами албанские партизаны. Таким, как вы, не место на войне. А может, и мне здесь не место, кто знает…
Я лежу под звездами и стараюсь об этом не думать. Иногда боль возвращается ко мне, и в такие моменты мне хочется лечь в траву, как тогда, и положить голову вам на колени. Но тут нет вас. Да и травы тоже нет.
Мне иногда это снится – и старые яблони в госпитальном саду, и трава, и вы. Вы приходите в мои сны, вся в белом, и пахнете прелым листом и землей. Почему-то…»
***
Вечер заползал в запущенный сад, и листья перешептывались в наступающих сумерках. Едва шелестя под мягким ветром. Они часто уходили в дальний уголок сада – подальше от белых стен госпиталя, от любопытных глаз санитарок и других больных.
Рип опускалась в густую траву, а он клал ей голову на колени, чувствуя затылком тепло тонких девичьих ног под невзрачным халатиком. Пальцы девушки перебирали его отросшие волосы, и боли, так часто терзавшие виски, уходили, растворяясь в прикосновениях. Гюнше жмурился, словно зверь, от непривычной обезоруживающей ласки.
– А что ты будешь делать потом? – внезапно спросила она.
– Когда «потом»?
– Когда войны не будет…
– Как это не будет?
– Ну, не вечно же ей длиться.
– Я не знаю.
– А куда ты пойдешь?
– Никуда. У меня никого нет, – подумав, сказал он.
Она наклонилась над ним, и ее огромные синие глаза в сумерках влажно блеснули.
– А хочешь, я у тебя буду? – спросила девушка, с детской непосредственностью, кротко взирая на него из-под опущенных длинных ресниц. Гауптман широко распахнул глаза.
– Потому что никто в целом свете не должен быть одинок, – прошептала она, и сухие тонкие губы прикоснулись к его лицу. – Никто на свете.
Тяжелые тугие косы упали Гансу на плечи, и худенькое тело прильнуло к нему. Он невольно боялся тронуть ее – такую белую и хрупкую. Она казалась ему олицетворением чистоты и покоя. Чего-то светлого и мимолетного. Все светлое в его жизни было мимолетным, поэтому Гюнше осторожно прижал ее к своей груди, целуя дрожащие губы, как будто боясь, что она растворится, рассыплется в прах. Ганс бросил наземь свою куртку, что-то бормоча, лихорадочно жадно запуская руки под белую ткань. Он спустил халат с ее плеч, касаясь губами маленькой груди, буквально вырывающейся из-под тугой повязки с бурым пятном проступившей из раны крови.
– Нет. Не нужно. Ты же…
– Молчи, молчи, – с горечью, отчаянно прошептала она, покорно опускаясь во влажную траву и потянув его за собой, растерянного и обезумевшего в плену женских рук, которые никогда не прикасались к нему так нежно.
Где-то за деревьями звучали чужие голоса, но осознание того, что кто-то может их увидеть, только подстегивало желание. У него давно не было женщины, а такой вообще не было никогда. Он знал только дешевые бордели и дешевых девок. А эта, невинная и безыскусная, сама отдалась ему. Нежная, трепетная, безрассудная, пахнущая мылом и чистотой.
Тогда от нее еще не несло прелым листом и землей, как в преследовавших его снах.
***
– Гребаная жестянка, – проворчал Пауль.
Фельдфебеля до рвоты мутило от треклятой болтанки, от духоты в тесном отсеке подводной лодки, где весь отряд разместился с комфортом беженцев на маленьком вокзале, набитых в крохотный зал ожидания пополам с баулами, тещами, детьми и домашним скарбом. «Талисман». Все шестьдесят коммандос были практически утрамбованы в однородную массу в тесном пространстве: с оружием, байдарками для высадки и прочим необходимым снаряжением.
– Похоже, нашего полиглота сейчас вывернет, – заметил один из солдат.
Баррет тяжело вздохнул, втайне проклиная себя. За каким чертом он решил волочь за отрядом этого дохляка? Другое дело Гюнше – он бы и на приеме в Букингемском дворце, и в газовой камере сидел бы со столь же непроницаемым видом. Качка ему была нипочем, хотя море порядочно штормило.
– Сэр, с берега видно сигнальные огни, – крикнул кто-то из команды. – Можно начинать высадку.
– Слава тебе господи, – буркнул Шмидт, утирая липкую нитку слюны.
Море бесновалось и билось в корчах, захлебываясь пеной, как эпилептик. Пронзительный ветер сек лицо, швырялся пригоршнями воды, а волны вздымались, как хребты бегущего в панике дикого стада.
«Второго шанса у нас не будет», – подумал Баррет.
– Приказываю начать высадку!
Но море, казалось, поступало назло людям, потешаясь над их бессилием перед могучей стихией – надувные лодки смывало за борт. Промокшие насквозь коммандос вылавливали их несколько часов – проклятые лодки не давались в руки, подпрыгивали на волнах и переворачивались, отправляя на дно груз и вышвыривая людей в ледяную воду, как бешеный необъезженный конь с легкостью вышибает из седла неумелого наездника. Большинство еле живых от усталости солдат вернулись на спасительный борт подлодки с помощью команды.
А горизонт меж тем все светлел.
– Лодки и лишнее снаряжение закопать в песок, – скомандовал один из офицеров.
– И, черт возьми, где лейтенант Баррет?!
Солдаты растерянно переглянулись.
– Где герр Гюнше? – расталкивая их, кричал дрожащий фельдфебель, похожий на мокрого спаниеля.
Он испуганно глядел в очертания скал, выступавших из волн, словно черные загнутые бивни, пытаясь углядеть в бурлящей неспокойной воде светловолосую голову.
– О нет… – пробормотал Пауль и тут он увидел идущего вдоль кромки воды человека, согнувшегося под весом неподвижного тела.
– Ганс! Ганс! – восторженно закричал он, размахивая мокрой пилоткой.
– Смотрите, Капитан! – зашептались солдаты.
Это и впрямь был гауптман – мокрая форма облепила его могучую долговязую фигуру с выступающими грубыми канатами мышц. В темноте одежда его тускло и влажно переливалась, будто Капитан был отлит из почерневшего тусклого сплава. Вода текла с него рекой, а на руках он нес лейтенанта Баррета, пребывавшего в беспамятстве, напоминая чудовищно гротескную Богоматерь, снимающую тело своего мертвого сына с креста. Руки лейтенанта бессильно болтались.
– Чуток воды нахлебался, – буркнул Гюнше. – Зацепился ногой за веревку от ящика с пайками – вот его и утянуло. Ну, чего встали и пялитесь? Рассвет уже…
***
Дождь бил по хребтам тяжело вздымающихся штормовых волн. Он шквальной стеной налетал с порывами ветра, лился и лился в жадно пьющую рыжую землю, изнемогавшую месяцами от жажды. Холодные струи с рокотом били по камням, вода бежала по сводам пещеры, крадучись, ползла по стенам и стекала, противно хлюпая под ногами. Скорчившись в скальных нишах под брюхом обветренных гор, солдаты жались друг к другу, дрожа от холода, от грызущей кости сырости, едва удерживаясь от кашля и брани в адрес разверзнувшихся с небывалой и несвоевременной щедростью хлябей небесных. Пауль приник к горячему боку Капитана, будто впитывая каждой своей клеткой тепло жилистого звериного тела.
– Из-за шторма остальным не высадиться на берег. Придется проводить операцию с оставшимися людьми, – окидывая цепким взглядом свою заметно поредевшую группу, проворчал Баррет. – Кук и шесть коммандос должны парализовать связь в окрестностях. Лэйкок и Пэрри остаются на месте для охраны места десанта, снаряжения и приема подкрепления. Остальные – за мной.
– Но, сэр – воскликнул уязвленный капрал Лэйкок. – Вы оставляете нас здесь и в то же время берете с собой двух фрицев, которые только мечтают, чтобы выстрелить вам в спину.
– Вы оспариваете приказ? – недобро покосился лейтенант. – Или мне послышалось?
***
– Проклятые арабы проводники сбежали от дождя – проворчал сержант. – А ведь место и время встречи было строго оговорено.
– Невелика потеря, – фыркнул Баррет. – Гюнше знает дорогу к резиденции не хуже их.
Но неоднократно проклятые всеми темнота и дождь все же сослужили им добрую службу – они надежно скрывали отряд пеленой от бдительности часовых, прятали звук шагов за мерным шумом бушующих струй. Небо полосовали ослепительные клинки молний, и сухой рокот грома, казалось, сотрясал землю, захлебывающуюся в потоках воды. Но чем ближе они продвигались к цели, тем скупее становился дождь, тончало серое войлочное одеяло плотных туч. Отряд растянулся цепочкой, следуя за плечистой долговязой фигурой Капитана, вышагивавшего спереди как караванщик, ведущий по знакомому и привычному пути навьюченный обоз.
Наконец Гюнше остановился и указал пальцем на что-то темнеющее в низине. В небе показалась маслянистая полная луна, озарив кучку жмущихся друг к другу, словно в страхе, саманных построек, прятавшихся в зарослях трепещущих от ветра пальм.
– Беда Литтория – сказал Капитан, многозначительно кивнув.
Едва коммандос начали небольшими группами подкрадываться к домам, до их чуткого слуха донесся звук голосов.
– Проклятье, – пробормотал лейтенант.
Голоса, тем временем, приближались. Гравий шумел под подошвами разношенных ботинок. Солдаты замерли, словно звери, затаив дыхание, будто сросшись с колючим мокрым кустарником. В темноте послышалась арабская речь, перемежающаяся ломаными итальянскими словечками, и взрывы хохота.
Баррет переглянулся с сержантом, снимая оружие с предохранителя. И тут он поймал странно спокойный взгляд Капитана. Тут он увидел, как Гюнше стремительно поднимается на ноги – он потянулся, хрустнул костлявыми плечами, и в его движениях тут же появилась ленивая сонливость. Ганс подобрал в кустах валявшуюся там коньячную бутылку и пошатывающейся походкой, не торопясь, вышел навстречу людям в итальянской форме и тут же обрушил на головы арабов поток чистейшей немецкой брани.
– Вы что, охренели, werdammte Scheisse?! – сипло заорал он, с раздражением швырнув бутылку оземь. – Шумите возле офицерских квартир, как стадо гребаных слонов! Вам что здесь, базар с ишаками?!
Ухмыльнувшись, фельдфебель Шмидт вывалился из кустов под занавес этого монолога, поливая нарушителей спокойствия феерическим потоком итальянских и арабских же непечатных слов. Смутившиеся арабы, невнятно бормоча оправдания и извинения на всех известным им наречиях и языках, спешно ретировались, отступив перед натиском разъярённых и, как показалось им, явно нетрезвых солдат Вермахта.
– Verpiss dich! – крикнул вслед им Гюнше, мгновенно превращаясь из пьяненького кадрового офицера, расквартированного в глухой дыре, в чуткое хищное животное, вышедшее на охоту.
Тело его было натянуто как струна, шаги – почти беззвучны, и на застывшем его лице двигались только нервно трепещущие ноздри.
– Вы отправитесь к саду, окружающему виллу Роммеля: стреляйте в тех, кто будет убегать через окна. Вы трое – отключите электричество в доме. Капрал и его ребята останутся на подъездных дорогах с пулеметами, в ваши задачи всходит в случае чего задержать огнем офицеров из ближайшей гостиницы, – отдал приказ Баррет. – Все на позиции.
Окна роскошной виллы были темны, как глазницы пустого черепа. Только в крохотном окошке второго этажа тревожно бродил тусклый дежурный свет. В ночном безветрии было так тихо, что, казалось, можно было услышать, как размеренно дышит немецкий часовой, как стрелка часов на руке лейтенанта тихо клацнула, обозначая полночь.
Часовой повернул голову на едва различимый шорох в кустах и даже не успел вскрикнуть, когда ему рот зажала мозолистая ладонь. В другой руке у лейтенанта оказался широкий десантный нож. Лезвие молниеносно сверкнуло, касаясь беззащитного горла. Острое как бритва, оно рассекло кожу, вгрызлось в связки и ткани, разрубая белесую трубку трахеи. Кровь – яркая, остро и солоно пахнущая, брызнула во все стороны. Часовой задергался, захлебываясь, забился, словно обессилевшая рыба на берегу в стальной хватке вцепившихся рук.
Тело спрятали за чахлыми кустами, и отряд рванулся к входным дверям виллы. Лейтенант подергал дверь, но тщетно – она была закрыта на замок. Гюнше кивнул, поймав на себе взгляд британца.
– Эй, открывайте! Пакет из штаба, – прорычал он, прислушиваясь к вялым шаркающим шагам за дверями и требовательно, нетерпеливо постучал.
Несмазанные петли сварливо скрипнули, и в узкой неприветливой щели мелькнуло опухшее заспанное лицо солдата с автоматом в руках.
– Чего орешь?! Горит тебе, что ли?
Гюнше скрипнул зубами, услышав клацанье снятого предохранителя. Достать недоверчивого охранника через узкую щель было невозможно. Баррет поднял пистолет и выстрелил охраннику прямо в лицо. Он осел, словно пустой мешок, и вместо головы его по мраморным плитам пола расползлось пятно, похожее на лужу кровавой блевотины с ноздреватыми комками мозга и осколками костей.
Гюнше перешагнул через неподвижное тело, и отлетевший в сторону розоватый от крови человеческий зуб хрустнул под его сапогом. В большом гулком холле раздался торопливый топот – вниз по лестнице сбегали двое одетых впопыхах немецких офицера, на ходу выхватывающих из кобур Вальтеры. Один из солдат дал по ним очередь из «Томпсона», и не успели еще затихнуть скатившиеся по ступеням окровавленные тела, как коммандос уже были у соседней комнаты. Они начали стрелять через дверь, но ответа не последовало. Ударом ноги Гюнше выбил треклятую филенку. Лампочка под потолком пару раз моргнула и погасла.
– Ребятам таки удалось отрубить электричество. Туда! – кивнул Баррет и метнулся через коридор.
Автоматная очередь порвала казавшуюся бесконечной секунду выжидания, прошила насквозь филенки дверей, и лейтенант увидел, как один из его бойцов пал мертвым, прошитый насквозь пулями: они входили в уже обмякшее тело, практически разорвав его, оставив от груди солдата только темное кровавое месиво в клочьях изорванного кителя.
Баррет изощренно выругался и, отважно распахнув дверь, бросил в комнату гранату. Едва только отгремел взрыв, как коммандос ворвались в зал, поливая свинцом все на своем пути. Они ступали по крови и осколкам стекла – неудержимые, словно воплощение самой слепой и безотчетной ярости. Они шли и убивали: методично всаживая пули во все живое, словно идеально отлаженные машины, назначение которых – уничтожать и крушить, пока не убедились, что в здании не осталось ни одного живого немца. Времени на поиск самого Роммеля уже не было. Пули свистели, пробивая со звоном стекла, свинцовый рой угрожающе гудел и гремел, прошивая стены.
– Отходим! – закричал Баррет и тут же осел на пол, дико бранясь. На его бедре медленно расплывалось ярко-алое пятно артериальной крови.
– Сержант, соберите людей и уходите, – прорычал Баррет. – Вот связка гранат. Забросайте здание, чтоб вызвать пожар.
– Но сэр…
– Никаких «но». Это приказ!
Стрельба снаружи нарастала. Штукатурка сыпалась на головы, как немецкая брань со двора. Баррет закрыл глаза. Он больше не видел резко очерченные тени своего отряда, уходящего во тьму, он не видел, как пламя обнимает здание и с ревом начинает пожирать вощеный паркет и тяжелые занавеси. Он, затаив дыхание, погрузился в свою боль, нырнул безотчетно, как в морские темные глубины. Словно из-под толщи безмятежной прозрачной воды он слышал вой моторов и треск очередей, панические крики и глухие отдаленные взрывы.
Пламя уже бежало по крыше, жадно лизало стены, грызло косяки дверей. Оно осторожно пробовало края окровавленных одежд убитых солдат. Удушающий дым расползался по разгромленной вилле.
– Сэр! – продирая пелену беспамятства, прозвучал над ухом Джека приглушенный голос.
Кто-то, хрипло дыша, схватил его за воротник. Сквозь удушающую пелену дыма лейтенант разглядел склонившуюся над ним худую мальчишескую фигурку в мешковато сидящей неопрятной форме. Это был не кто иной как фельдфебель Шмидт с замотанным грязной тряпицей лицом.
– Вы в своем уме?! Уходите, Шмидт! – закричал Джек, толкая оторопевшего мальчишку.
– Лейтенант, вставайте! – сказал фельдфебель.
– Гребаный коммунистический ублюдок, уходи пока не поздно! Тебя расстреляют, если захватят!
– Я вас не оставлю… Но... но где же Капитан?
– Его не было с остальными, стало быть, убит.
Юноша тихо выругался, перекидывая через плечо безвольную судорожно подрагивающую руку офицера.
– Держитесь за меня, ну же, крепче…
Неимоверным усилием немцу удалось поставить раненного на ноги, и едва не согнувшись под весом дюжего британца, он потащил его по пылающему коридору. Все здание натужно скрипело в корчах, объятое пламенем. Над головой трещали грозившие обрушиться в любой момент балки, словно раздробленные кости. Они нырнули в пролет лестницы, кашляя от выедавшего глотку дыма. Бредущие словно в густом тумане, они споткнулись о распростёртое тело сержанта.
– О боже! – воскликнул Баррет.
Весь коридор был завален трупами, в которых он с ужасом опознал свой отряд. Трупами с одинаковыми аккуратными девятимиллиметровыми дырочками во лбу. Дырочками от пуль «Маузера» с девяткой на рукояти.
– Никому не удалось уйти, – прошептал он.
– Никому, – подтвердил знакомый хриплый голос, говоривший как будто с усталостью и неохотой.
Словно соткавшись из самой этой плотной пелены дыма, перед ними восстала долговязая фигура человека в шинели с маузером в руке.
– Гюнше?! – воскликнул, не веря своим глазам Баррет.
– Капитан! – слабо улыбнулся Пауль, с надеждой вглядываясь в каменное лицо офицера.
Пламя багровело за спиной Ганса ревущей стеной, но он был спокоен как никогда. Он словно стоял на страже адских врат, над грудами трупов, неподвижный и бесстрашный. Дым выел ему глаза, поэтому крупные яркие белки его подернулись красной сетью и светились рубиновым безумным светом. В них было что-то странное, непривычное, которое невозможно было описать словами – это можно было только почувствовать. Словно на него смотрел другой человек, а может, и не человек вовсе. Отблески метались на дне страшных глаз – в них словно варились грешники и рычали черти.
Баррет понял, что его глаза были лишены разума. От этого взгляда, несмотря на удушливый жар, холодок пробежал вдоль хребта. На него будто глядела сама смерть – коварная и откровенно безумная. Его белые волосы сияли золотом в отблесках пожара и шевелились от удушающего жара. Вышитая свастика на одежде сверкала, катилась в глазах колесом. Грубое простоватое лицо казалось ликом звероподобного арийского бога.
С ужасом Баррет осознал, что это и есть его истинное обличье. Все время до этого Джек видел лишь маску, за которой скрывалось нечто холодно расчетливое и по-животному хитрое. С самого начала.
И он верил ему
Гюнше медленно подошел к Баррету, ступая через беспорядочно наваленные тела, поднял маузер и склонился над лейтенантом. Гауптман дважды нажал на спусковой крючок – и его самого, и стену забрызгало кровью и клочьями разодранного мозга. Пауль завизжал, когда Гюнше направил на него «Маузер», и затрясся, не в силах отвести взгляда от безумных глаз Капитана.
Гауптман нажал на спусковой крючок вновь, но до зажмурившегося в страхе фельдфебеля донесся лишь сухой щелчок – магазин был пуст. Капитан неохотно опустил оружие и наклонился над трупом Джека. Он вытащил из его нагрудного кармана фотографию и бережно отер ее от крови. Фотографию, с которой застенчиво улыбалась веснушчатая девушка в белом платье, Ганс сунул за пазуху и, даже не обернувшись на едва живого от ужаса Пауля, растаял в дыме и пламени.
Растекшаяся по полу кровь начала кипеть и пузыриться от жара, стены угрожающе трещали и гудели, когда Капитан медленно спускался по лестнице. Он улыбался, как человек, выходящий из дому в солнечное погожее утро, когда все вокруг кажется благостным, приветливым и радует душу безмятежным светлым покоем. Потому что в его нагрудном кармане лежала фотография девушки в белом платье – как и всегда, рядом с разорванным письмом в затертом конверте, которое он никогда не перечитывал.
На этом сложенном вчетверо оборванном листке неровным малоразборчивым подчерком врача было выведено: «…и я взял на себя мужество написать вам. Я сделал все, что мог, но экспериментальное лечение не помогло. С прискорбием сообщаю, что оберштурмфюрер Рип ван Винкль умерла, так и не придя в сознание после операции. Лечащий врач Э. Непьер. Кельнский военный госпиталь, 21.07. 1943 года».
***
Ветер трепал полог палатки, принося из пустыни запахи бензина и гари. Британский лагерь притих в надвигающихся сумерках, и жар ушедшего дня постепенно сменялся продирающим до костей холодом.
– Таким образом, – откашлялся подполковник Кейс. – Только двое добрались до гор, где им удалось скрыться от преследования. Остальные, включая инструкторов, погибли или попали в плен к немцам. Сорок один день выжившие блуждали по пустыне, пока не достигли линии английских войск. Однако самое трагичное…
– Заключается в том, что удар коммандос пришелся мимо цели, – закончил за него генерал. – Во время штурма в Беда Литтория Роммеля вообще не было в Ливии! – закричал он, грохнув кулаком по столу, отчего трусливо зазвенел пустой стакан. – За несколько дней до этого фельдмаршал вылетел в Рим на встречу с женой, где самым спокойным образом отпраздновал свое пятидесятилетие!
– Поймите, – воскликнул подполковник, – это просчет разведки! В Беда Литтория у Роммеля никогда не было резиденции! Он ни разу не приезжал туда! На вилле всегда находилось главное квартирно-хозяйственное управление немецкого корпуса!
– Ошибка разведки стоила гибели одного из лучших подразделений, – покачал головой генерал.
– Неоправданное доверие стоило гибели подразделения! – рыкнул Кейс. – Спорю, этот фашистский ублюдок сделал все намеренно, чтоб уничтожить наш лучший отряд! Проклятый фриц просчитал все заранее!
***
Перекинув через плечо автомат, навстречу солнцу шел, широко шагая, рослый офицер в затертой форме африканского корпуса. Дикие безлюдные горы молча громоздились за его спиной, как хозяева в дверях, провожая надоевшего гостя. Его шакальи глаза, полные зелени и желтизны, неотрывно глядели вдаль. Он шел туда, будто повинуясь безмолвному зову сердца пустыни, влекущего к себе вечных странников под солнцем и луной – степных волков, скитающихся бесприютно в песках. Он шел, и ветер стирал его следы с пологих склонов дюн, переписывая повесть набело.
«Дорогая фройляйн! Признаться вам, я чуть было не потерял фотографию, которую вы мне подарили. С тех пор я видел вас во сне, и мне казалось, что вы глядите на меня с осуждением, ведь я едва не утратил единственную вещь, которая напоминает о вас. А вы, в свою очередь – все, что осталось у меня, все, во что я еще сохраняю веру в аду, в который превратились последние дни моей жизни. Ну, разве что еще мой «Маузер», но у меня к нему не осталось патронов.
Я, помнится, обещал, что буду вам писать. Видите – я сдержал свое обещание. И, положа руку на сердце, со всей серьезностью могу вам заявить, что ни одного дня не проходит, чтоб я не черкнул вам хоть строчку. Не знаю, доходят ли в срок мои письма и доходят ли вообще, потому что вы мне давненько не пишете. С нетерпением жду вашего ответа и очень надеюсь, что мы вскоре встретимся. Искренне ваш, гауптман Г.Гюнше».