Он был благородным маньяком: никогда не насиловал женщин и детей...
Название: «Рафинад»
Автор: _Panzer__Magier
Форма: мини, 2715 слов.
Пейринг/Персонажи: Рип ван Винкль, Ганс Гюнше; Док, Майор, Шредингер, Зорин — в эпизодах
Категория: джен.
Жанр: преканон.
Рейтинг: NC-21.
Краткое содержание: как закалялась сталь и создавался костяк Миллениума.
Предупреждения: описание будней концентрационного лагеря, насилие и жестокость.
Отказ: Все права на Hellsing и его героев принадлежат Хирано Коте. Материальной выгоды от использования не получаю, только садистское удовольствие.
читать дальшеУтро здесь приходило, как и везде, с мутным рассветом. Утро как утро – сырое, осеннее, проедающее до костей сквозь полосатый халат. От крематория снова тянуло гарью. Эрзац – команда в отсутствие поблизости младших и старших офицеров – валялась на тачках для трупов под жиденьким солнышком и досмоливала окурки, реквизированные из помойного ведра.
Иногда эта картина казалась Рип ван Винкль, заключенной номер 3613, обманчиво спокойной: и кирпичные казармы охраны, и тихие длинные перроны, пустые, как глухой полустанок за три часа до прибытия поезда. Далеко за концлагерем виднелись опрятные домики, сбившиеся в чистенький, словно кукольный городок – там был даже кинотеатр для охраны и небольшой клуб, где с наступлением сумерек неизменно гремело расхлябанное пианино. Но мнимое очарование пейзажа терялось в плацах и бараках, в вышках и километрах колючей проволоки, в бетонных кубах «душевых», где волна удушающего газа накрывала смертоносным облаком своих жертв. Бараки тянулись до горизонта, приземистые, серые, похожие на фермы, где на бестравных голых выгонах шатались изможденные стада полосатого скота на убой.
Они проходили здесь каждое утро по пути на работу, шли мимо перегородки, разделявшей женский и мужской лагерь, к священному храму – кухне. Несколько истощенных скелетов-«мусульман» обыкновенно копошились там, вылизывая грязные ведра, препираясь с крысиным писком. Кухонные работники, казавшиеся по меркам этого ада упитанными, пинали доходяг с чувством превосходства и чем-то похожим на брезгливость. Еда была привилегией, еда была жизнью. Впрочем, самой ван Винкль грех было жаловаться, работа у нее была нетяжелая. Она и другие девушки в полосатых халатах целыми днями сидели на корточках, перебирая оставшееся от нового этапа узников шматье – сортировщицы при маленьком цехе фабрики смерти.
На складе всегда было темно и пыльно от тошнотворно воняющих дезинфекцией груд тряпья. Так пахла сама смерть – алчная, ненасытная, незримо витающая над всем этим местом. Но для кое-кого этот запах был запахом наживы – некоторые офицеры угрозами выманивали у узниц, занятых на сортировке и обыске, все те вещички, которые евреи тщательно прятали надеясь, что однажды их спасут. Но золото их сгубило. Они давно загнулись в газовых камерах, сгорели в печах денно и нощно работавшего крематория, как здесь говорили «вылетели в трубу». А их золото осталось – спрятанное в швах одежд, уложенное в днища чемоданов и нечистое заношенное белье. Эти «подарки» офицеры посылали домой либо пропивали, хотя спиртного на столь нервной работе и так выдавали достаточно. За вредность.
Время бежало по солнечному лучу, крадущемуся от угла до угла. Свет, падающий из крохотного окна, перебирал золото в картонной коробке, резвился между часами и портсигарами, а пыль, густая и серая, кружилась и плясала в нем, как мошкара под фонарем.
Часы в безмолвии под немигающим взглядом в спину. Часы в глухой тишине.
В дверях раздался приглушенный звук возни и пьяный гогот. Надравшиеся с утра охранники таскали одну из девушек за шиворот, а она, еще не свыкшаяся до отупения и безволия с болью и унижением, без коих здешние порядки тяжело было бы представить, пронзительно визжала.
– Вот сучка! – крикнул один из молодчиков и отер о замасленные галифе прокушенную до крови ладонь. Сокрушительный удар обрушился на голову узницы.
– Вставай! Вставай, паршивая шлюха! На колени!
Офицер расстегнул штаны и вывалил перед лицом ополоумевшей от страха девицы олицетворение священного арийского генофонда.
– Тебя еще надо учить манерам, польская свинья? – прорычал он и с размаху заехал жертве в челюсть. Отплевываясь от крови и осколков зубов, деваха обреченно завыла, и под ободрительное улюлюканье покорно обхватила губами член. Отпуская шуточки и давая крайне ценные указания, нетрезвая охрана в восторге хлопала себя по ляжкам.
– А шарфюрер Брехт у нас затейник! – подначивая вечного заводилу на новые выходки, ржали благодарные зрители.
Застегнув штаны, офицер обвел отряд веселым взглядом и, отхлебнув из горла любезно предложенный коньяк, носком сапога толкнул узницу в грязь.
– А ну-ка, держите ее, – хмыкнул он, деловито задирая подол.
– Угостим сучку немецким стволом, – похабно хохотнул шарфюрер и затолкнул между раздвинутых ног полячки ствол «Вальтера».
– Думаешь, я буду марать свою чистую кровь о такой мусор? – хмыкнул офицер и пропихнул ствол дальше, до дикого визга, разрывая мушкой в клочья женскую плоть.
– Как тебе это нравится, а?
Остальные охранники глумливо ржали.
Рип поспешила отвести глаза. Нечего пялиться. Да и удивляться, собственно, нечего – все как всегда. Не с ней – и слава Богу.
В этих стенах ей казалось, что неброское рябое лицо и фигура подростка все-таки благо. Можно получить сапогом в живот или затрещину, но не более – на нее и внимания никто не обращал, удостаивая разве что пренебрежительным тычком. По-настоящему побаивалась Рип только одного из них, старшего по званию. Господин Гюнше, со знаками отличия гауптштурмфюрера и «Маузером» в кобуре. У него были добела выгоревшие волосы и страшные, волчьи глаза. Он никогда никого не бил, ни на кого не орал, не придирался, даже ничего не говорил. Но он постоянно смотрел Рип в спину тусклым немигающим взглядом.
Этот Гюнше никогда не мешал забавам подчиненных, но и не участвовал в них. Другие офицеры его откровенно недолюбливали и сторонились. Наверное, из-за этого его взгляда: от него в животе появлялся неприятный холодок – будто на нее наставили дуло винтовки или на нее указал тот страшный доктор в чудных очках, искавший на построениях «добровольцев» для своих чудовищных экспериментов, о котором ходили такие страшные рассказы, что впору бы и поверить. И винтовка, и страшный доктор были жуткой перспективой, но эти зеленовато-желтые круглые звериные глаза пугали тем, что они были пусты и безразличны. И Рип не знала, чего можно ждать от этого угрюмого пропахшего сивухой человека.
Ван Винкль воровато оглянулась через плечо – он сидел, как обычно, на деревянном ящике, неотрывно глядя куда-то сквозь нее. Поймав ее взгляд, офицер потупился, рассеянно сворачивая папиросу.
Едва он опустил глаза, девушка молниеносным движением отправила тонкую золотую цепочку, найденную в кармане рваного пальто, не в стоявшую перед ней коробку, а себе за пазуху, мысленно молясь, чтоб гауптштурмфюрер ничего не заметил. Ван Винкль побледнела как смерть, когда офицер неожиданно поднялся и пошел к ней. Каждый шаг кованых сапог отдавался предательской дрожью под коленками. Она стояла перед ним и тряслась, будто готовясь лишиться чувств от слабости. На самом деле – от страха, сковавшего тело. Если он обнаружит покражу…
Но почему-то офицер по фамилии Гюнше лишь странно глянул на нее. Рип инстинктивно сжалась от движения его руки, но удара не последовало: шершавые пальцы взяли ее за подбородок.
Гауптштурмфюрер протянул ей на огромной ладони два кубика рафинада, вынутых из кармана и облепленных табачными крошками.
Рип растерянно моргнула.
– Ешь, дурочка, – его голос был хриплым и невнятным, как у человека, который отвык давно говорить.
***
Сахар она так и не съела. Спрятала до вечера. С наступлением темноты Рип скользнула к невысокому домику, скромно прижимавшемуся боком к суровому серому зданию канцелярии. Возле него был огороженный рабицей двор, похожий на собачий вольер. По нему прохаживались женщины – на вид сытые и ленивые, как пасущиеся коровы. Они мало походили на узниц, но каждая из них носила на предплечье такой же номер, как сама Рип. У этих священных коров – девок из борделя для лагерной элиты – можно было достать все. Или почти все.
Одна из них, грудастая и рыжеволосая, соблаговолила заметить жмущуюся к ограде девушку.
– Заряна! – негромко позвала ван Винкль.
– Чего надо? – недружелюбно поглядывая на дохлячку, спросила та с сильным акцентом, прикусывая папиросу.
– Вот, – воровато оглянувшись по сторонам, прошептала Рип, показывая утаенную драгоценность. – Что ты мне за нее дашь?
Сербка взвесила цепочку в руке и одобрительно хмыкнула:
– Три папиросы, кусок хлеба и две картошки.
– Зачем мне папиросы? Мне еда нужна.
– Бери. Сменяешь. Больше еды все равно нет, – пожала плечами рыжая, тряхнув короткими, не отросшими после тифа волосами. Что-то шальное и порочное было в ее грубоватом лице с разными глазами, один из которых казался бездумно-козьим из-за потекшего каплей зрачка.
Кусок хлеба был крошечным, а картофелины оказались изрядно подмороженными. Но у нее еще был сахар. Сахар! Господи, будь милостив к офицеру Гюнше!
– Не нравится – не бери, – фыркнула сербка, достав из кармана платья дешевый расплывшийся леденец, с полгода, верно, провалявшийся в штанах какого-то санитара, и с шиком закинула конфету в накрашенный рот.
С полнейшим пренебрежением Заряна ушла, покачивая бедрами и давая понять, что разговор кончен – Рип едва не скрипнула зубами от зависти и ненависти к ней, сытой, холеной, в красивом чистом платье и капроновых чулках.
На счастье, хлеб оказался даже без плесени, но себе ван Винкль позволила отщипнуть лишь маленький кусочек. Посасывая его, чтоб растянуть удовольствие, она спрятала свои сокровища за пазуху и поспешила к условленному месту. Там, за зловонными помойными чанами кухни, куда выбрасывали то, что не съели бы и черви, находилась перегородка, разделявшая женский и мужской лагеря – корявая низкая полоса «колючки». Через эту стену, служившую переговорным пунктом и импровизированным почтамтом, передавались записочки и посылки, сплетни и последние новости, поддерживались любовные и родственные отношения меж двумя лагерями.
– Петер! – прошептала она в темноту, чуя приближавшиеся шаги.
– Чего тебе надо, сестричка? – высунулась из-за помойного бака неряшливая голова тощего малорослого подростка с неровно обстриженной шевелюрой, торчащей, как кусты в степи, белобрысыми выпаленными клочьями.
– Ты кто такой?
– Я Томек Шредингер. А тебе чего?
– Мне нужно поговорить с моим братом. Позови Петера ван Винкль из семнадцатого барака.
– А что мне за это будет? – фыркнул малец, проскользнув через дыру в ограждении – в нее и кошка не протиснулась бы.
– Папиросу дам.
С наслаждением обнюхивая добычу, малолетний шантажист сообщил ей:
– Не хочу тебя расстраивать, но, кажись, твой братец тю-тю…
Рип судорожно сглотнула.
– … Вылетел в трубу. Прищурил задницу. Склеил ласты. Как еще сказать?
– Что? – едва выдавила Рип, и губы ее задрожали.
– Как говорил мой знакомый ксендз: «Мементо мори», – с важным видом сообщил пацан.
– А это что значит?
– А хрен его знает, – пожал плечами Шредингер. – Раз твой брат помер, можешь поделиться харчами со мной.
– Да пошел ты … – беззлобно сказала она.
Парнишка с шиком прикурил папиросу от серебряной зажигалки.
– Гляди, я ее у шарфюрера Брехта спер, пока он меня бил.
Рип, пошатываясь, согнулась над проволокой, не слыша глупой самодовольной болтовни мальчишки. Глаза жгло от дикого желания и невозможности заплакать, от отчаянной пустоты.
Что ж такого, в этом месте смерть – привычное дело. Привычней, чем слезы. Смерть материальна. Она стучит стальными набойками и скрипит новыми хромовыми сапогами. Ее шаги тяжелы и неотвратимы.
Ван Винкль даже не успела поднять головы на звук, как ее сбила с ног затрещина. В голове помутилось от удара, и, падая в жидкую, пахнущую кухонными помоями и мочой грязь, она почувствовала обжигающую боль в боку под ребрами.
– Ты что тут делаешь, сучонок? – прорычал шарфюрер, пиная маленького поляка сапогом.
Пацан лишь тонко скулил, корчась на земле под меткими ударами каблука.
– А это еще что такое? – поднял бровь офицер, увидев в грязной обезьяньей ручонке поблескивающий серебром предмет.
– Ах ты, мразь! – взбеленился шарфюрер. Лицо его было перекошено гримасой бешеной ярости. Он выхватил из голенища лоснящегося сапога нож и приставил к горлу мальчишки. – Даже пули на тебя жалко, ублюдок! – прорычал он. – Но я тебя проучу, ворье!
Офицер прижал коленом тощую грудь паренька, его холеная ладонь легла на тощую руку, не отпускавшую драгоценную добычу. Голодно сверкнувшее лезвие скользнуло по цыплячьей коже поляка, расцветив ее невиданно-алым. Шредингер завизжал и забился, но лезвие продолжало кромсать брызжущее яркой кровью мясо, пиля гладкую белесую кость.
– Эй, что ты делаешь? – пробормотал один из стоявших за спиной офицера охранников.
– Молчи и держи.
Мальчишка завыл нечеловечьим голосом и выгнулся дугой, когда с ловкостью мясника шарфюрер рассек запястье, вогнав нож точно между хрящей и раскурочив сустав. Когда несчастная жертва взбрыкнула от чудовищной боли, ее рука повисла на клоке кожи. Эсесовец одним движением оборвал оставшиеся связки и затолкал окровавленную ладонь с еще подрагивающими пальцами в орущий рот.
– Будет знать, как воровать – фыркнул шарфюрер, отирая нож батистовым платком.
Кого-то из солдат вырвало желчью прямо на залитую кровью, истоптанную сапогами землю
– Шарфюрер Брехт! – сквозь оборвавшийся приглушенный стон, услышала Рип знакомый хриплый голос человека, который отвык говорить.
– Что здесь вообще происходит?
***
– Наш гауптшурмфюрер – гребаный идиот, – прорычал шарфюрер Брехт, заклеивая перед заплеванным зеркалом рассеченную бровь.
В казарме висела удручающая тишина. Никто не стрелял спьяну по лампочкам, не пел и не балагурил, как будто над всеми незримо повисло тягостное ощущение чего-то недоброго. Настроение было пакостным – новый майор Монтана оказался человеком строгих порядков. Он явно решил действовать по старой поговорке «новая метла по-новому метет» и искоренить раздолбайство, пьянство и воровство, расцветшее махровым буйным цветом. Первым подвигом новоявленного Геракла по очистке авгиевых конюшен явился предпринятый лично Максимилианом дотошный обыск на предмет незаконно присвоенных ценностей Рейха.
Все казарменные шкафы были обшарены неутомимым майором, но все мало-мальски дальновидные люди успели перепрятать «незаконно присвоенное» в более надежных местах.
– Черт бы побрал этого идейного фанатика, – бурчали офицеры.
– Если ничего вовсе не найдут, – проворчал шарфюрер, – это будет подозрительно. Если мы не найдем козла отпущения, дело затянется.
Его глаза за стеклами очков хитро блеснули.
– Кажется, наш дражайший Гюнше как раз сейчас находится в увольнительной. Майор Монтана приказал опечатать шкафчик до его возвращения, – хмыкнул он и поддел фомкой хлипкую фанеру задней стенки.
– Поделом этому бирюку, – резюмировали офицеры, когда сверток с золотом был заботливо закутан в исподнее гауптштурмфюрера.
– Заколачивай!
***
– Итак, Гюнше, вы обвиняетесь в том, что украли, да, именно украли, ценности принадлежащие Рейху и организовали черный рынок, сбывая товары запрещенные заключенным, – замельтешил перед охраной, вытянувшейся на плацу в струнку, маленький кругленький человечек в очках. Он нервно катался, как бильярдный шар вдоль строя, неистовствуя и читая нотации.
– Почем мне знать, что вы не содействовали коммунистам? В соседнем лагере на дне кухонного ведра был найден смонтированный радиопередатчик, которым ловили иностранную пропаганду, – рычал он, поглядывая на «свидетелей» в полосатых робах, скукожившихся под его хищным взглядом: долговязую веснушчатую девицу, стриженую рыжую женщину с косящим козьим глазом и маленького поляка, кутавшего в грязную тряпицу культю.
Гневная обличительная речь его тянулась с час, и майор Монтана начал заметно похрипывать.
– Признаете ли вы себя виновным? – наконец, зло выплюнул он.
Гюнше посмотрел каким-то странным отчаянным взглядом в затекшее кровью лицо Рип. Злой желтый огонек на дне волчьих глаз вспыхнул и тут же погас, как выброшенная спичка. Губы его дрогнули будто силясь растянутся в горькой и обреченной улыбке.
– Да, – сказал он.
– Вы совершили поступок, недостойный звания офицера, – майор бросил быстрый взгляд на Гюнше. – Но еще больше марает его достоинство ложь. Вот чего я не люблю, – хмыкнул он и рассеянно оглянул строй. – А вы человек честный. И я это ценю. Я не буду писать на вас рапорт о неполном служебном соответствии, – более миролюбивым тоном сказал круглый человечек. – Пишите заявление о добровольном согласии на участие в медицинском эксперименте. С сегодняшнего дня вы переходите в подчинение доктора Непьера.
Майор кивнул на тощего человека в халате и причудливых очках. Тот с радостной ухмылкой осмотрел свою новую жертву, начиная жадно ощупывать ее, словно ребенок, радующийся новой игрушке и примеривающийся, как бы ее раскурочить.
– А этих? Этих можно взять? – оживленно спросил Док, щупая могучее тело Зорин и запихивая пальцы в полный крови рот Рип.
– Да хоть всех, – отмахнулся Майор. – Только не забывайте главного, о чем я вас просил – чтобы получился хороший телохранитель. С сохранением всех физических качеств, – негромко добавил он и обвел многозначительным взглядом строй.
– Шарфюрер Брехт и его отряд – неделю гауптвахты за нарушение дисциплины. Вся охрана лишена увольнительной. На этом все.
***
«Злодейка судьба вдруг исчезнет вдали, уже не увидим родной мы земли», – ныло, скрипя от грозовых раскатов, радио.
Док, насвистывая, что-то калякал в большой тетради, а мальчик-поляк с кошачьими ушами заглядывал ему через плечо. Первое время Шредингера запирали, но это оказалось бесполезно – регенерировавший после ведения сыворотки мерзавец был вездесущ и неуловим. С наглецом научное светило свыклось – лишь бы не мешал.
Где-то за окном упражнялась со своим новым оружием сербка Заряна Божич. За невиданную реакцию ее назвали «молнией», переиначив в Зорин Блиц. Визг ее косы вплетался в рычание радио и непрекращавшийся рев, доносившийся из боксов. Слушать вопли здесь было не в диковинку, но этот исполненный адской боли вой давил на нервы. Шредингер поморщился и крутанул рычажок, усиливая звук.
Ван Винкль, возившаяся со шваброй в коридоре, ухмыльнулась, и ее мелкие кошачьи клыки лукаво блеснули в темноте. Крадясь на цыпочках, вампирша тихо сняла с крючка связку ключей. Ну что ж, теперь ее наверняка не слышат. Неслышно ступая худыми ногами в огромных разношенных ботинках, она отперла тяжелую железную дверь, где, привязанное ремнями к стальной койке, билось в судорогах нечто, утратившее облик и подобие человеческое. Существо сходило с ума от голода и жажды, с падением уровня глюкозы в крови все больше и больше превращаясь в зверя. Тело под воздействием сыворотки пожирало само себя, превращая человека в нежить. Оно металось и визжало, словно его прижигали каленым железом, меняло форму, скрежетало желтыми собачьими зубами от боли и жара.
Рип знала, что Док строго-настрого запретил кормить и поить его, но ей было невыносимо слышать этот пронзительный, леденящий душу крик. Почуяв шаги, прикованное к койке нечто зарычало, брызжа слюной. Синие глаза девушки встретились с бешено-алыми, нечеловечьими. Существо замерло, и в его взгляде мелькнуло узнавание. Красный блеск в нем потух, сменившись тусклой желтизной.
– Тихо, тихо, Ганс – сказала вампирша, проводя рукой по изуродованному, страшному лицу, зная, что оборотень не посмеет ее тронуть.
– Пусть хранит господь офицера Гюнше, – прошептала она, заталкивая ему в рот два кубика рафинада.
Может, от этого ему полегчает хоть немного.
Автор: _Panzer__Magier
Форма: мини, 2715 слов.
Пейринг/Персонажи: Рип ван Винкль, Ганс Гюнше; Док, Майор, Шредингер, Зорин — в эпизодах
Категория: джен.
Жанр: преканон.
Рейтинг: NC-21.
Краткое содержание: как закалялась сталь и создавался костяк Миллениума.
Предупреждения: описание будней концентрационного лагеря, насилие и жестокость.
Отказ: Все права на Hellsing и его героев принадлежат Хирано Коте. Материальной выгоды от использования не получаю, только садистское удовольствие.
читать дальшеУтро здесь приходило, как и везде, с мутным рассветом. Утро как утро – сырое, осеннее, проедающее до костей сквозь полосатый халат. От крематория снова тянуло гарью. Эрзац – команда в отсутствие поблизости младших и старших офицеров – валялась на тачках для трупов под жиденьким солнышком и досмоливала окурки, реквизированные из помойного ведра.
Иногда эта картина казалась Рип ван Винкль, заключенной номер 3613, обманчиво спокойной: и кирпичные казармы охраны, и тихие длинные перроны, пустые, как глухой полустанок за три часа до прибытия поезда. Далеко за концлагерем виднелись опрятные домики, сбившиеся в чистенький, словно кукольный городок – там был даже кинотеатр для охраны и небольшой клуб, где с наступлением сумерек неизменно гремело расхлябанное пианино. Но мнимое очарование пейзажа терялось в плацах и бараках, в вышках и километрах колючей проволоки, в бетонных кубах «душевых», где волна удушающего газа накрывала смертоносным облаком своих жертв. Бараки тянулись до горизонта, приземистые, серые, похожие на фермы, где на бестравных голых выгонах шатались изможденные стада полосатого скота на убой.
Они проходили здесь каждое утро по пути на работу, шли мимо перегородки, разделявшей женский и мужской лагерь, к священному храму – кухне. Несколько истощенных скелетов-«мусульман» обыкновенно копошились там, вылизывая грязные ведра, препираясь с крысиным писком. Кухонные работники, казавшиеся по меркам этого ада упитанными, пинали доходяг с чувством превосходства и чем-то похожим на брезгливость. Еда была привилегией, еда была жизнью. Впрочем, самой ван Винкль грех было жаловаться, работа у нее была нетяжелая. Она и другие девушки в полосатых халатах целыми днями сидели на корточках, перебирая оставшееся от нового этапа узников шматье – сортировщицы при маленьком цехе фабрики смерти.
На складе всегда было темно и пыльно от тошнотворно воняющих дезинфекцией груд тряпья. Так пахла сама смерть – алчная, ненасытная, незримо витающая над всем этим местом. Но для кое-кого этот запах был запахом наживы – некоторые офицеры угрозами выманивали у узниц, занятых на сортировке и обыске, все те вещички, которые евреи тщательно прятали надеясь, что однажды их спасут. Но золото их сгубило. Они давно загнулись в газовых камерах, сгорели в печах денно и нощно работавшего крематория, как здесь говорили «вылетели в трубу». А их золото осталось – спрятанное в швах одежд, уложенное в днища чемоданов и нечистое заношенное белье. Эти «подарки» офицеры посылали домой либо пропивали, хотя спиртного на столь нервной работе и так выдавали достаточно. За вредность.
Время бежало по солнечному лучу, крадущемуся от угла до угла. Свет, падающий из крохотного окна, перебирал золото в картонной коробке, резвился между часами и портсигарами, а пыль, густая и серая, кружилась и плясала в нем, как мошкара под фонарем.
Часы в безмолвии под немигающим взглядом в спину. Часы в глухой тишине.
В дверях раздался приглушенный звук возни и пьяный гогот. Надравшиеся с утра охранники таскали одну из девушек за шиворот, а она, еще не свыкшаяся до отупения и безволия с болью и унижением, без коих здешние порядки тяжело было бы представить, пронзительно визжала.
– Вот сучка! – крикнул один из молодчиков и отер о замасленные галифе прокушенную до крови ладонь. Сокрушительный удар обрушился на голову узницы.
– Вставай! Вставай, паршивая шлюха! На колени!
Офицер расстегнул штаны и вывалил перед лицом ополоумевшей от страха девицы олицетворение священного арийского генофонда.
– Тебя еще надо учить манерам, польская свинья? – прорычал он и с размаху заехал жертве в челюсть. Отплевываясь от крови и осколков зубов, деваха обреченно завыла, и под ободрительное улюлюканье покорно обхватила губами член. Отпуская шуточки и давая крайне ценные указания, нетрезвая охрана в восторге хлопала себя по ляжкам.
– А шарфюрер Брехт у нас затейник! – подначивая вечного заводилу на новые выходки, ржали благодарные зрители.
Застегнув штаны, офицер обвел отряд веселым взглядом и, отхлебнув из горла любезно предложенный коньяк, носком сапога толкнул узницу в грязь.
– А ну-ка, держите ее, – хмыкнул он, деловито задирая подол.
– Угостим сучку немецким стволом, – похабно хохотнул шарфюрер и затолкнул между раздвинутых ног полячки ствол «Вальтера».
– Думаешь, я буду марать свою чистую кровь о такой мусор? – хмыкнул офицер и пропихнул ствол дальше, до дикого визга, разрывая мушкой в клочья женскую плоть.
– Как тебе это нравится, а?
Остальные охранники глумливо ржали.
Рип поспешила отвести глаза. Нечего пялиться. Да и удивляться, собственно, нечего – все как всегда. Не с ней – и слава Богу.
В этих стенах ей казалось, что неброское рябое лицо и фигура подростка все-таки благо. Можно получить сапогом в живот или затрещину, но не более – на нее и внимания никто не обращал, удостаивая разве что пренебрежительным тычком. По-настоящему побаивалась Рип только одного из них, старшего по званию. Господин Гюнше, со знаками отличия гауптштурмфюрера и «Маузером» в кобуре. У него были добела выгоревшие волосы и страшные, волчьи глаза. Он никогда никого не бил, ни на кого не орал, не придирался, даже ничего не говорил. Но он постоянно смотрел Рип в спину тусклым немигающим взглядом.
Этот Гюнше никогда не мешал забавам подчиненных, но и не участвовал в них. Другие офицеры его откровенно недолюбливали и сторонились. Наверное, из-за этого его взгляда: от него в животе появлялся неприятный холодок – будто на нее наставили дуло винтовки или на нее указал тот страшный доктор в чудных очках, искавший на построениях «добровольцев» для своих чудовищных экспериментов, о котором ходили такие страшные рассказы, что впору бы и поверить. И винтовка, и страшный доктор были жуткой перспективой, но эти зеленовато-желтые круглые звериные глаза пугали тем, что они были пусты и безразличны. И Рип не знала, чего можно ждать от этого угрюмого пропахшего сивухой человека.
Ван Винкль воровато оглянулась через плечо – он сидел, как обычно, на деревянном ящике, неотрывно глядя куда-то сквозь нее. Поймав ее взгляд, офицер потупился, рассеянно сворачивая папиросу.
Едва он опустил глаза, девушка молниеносным движением отправила тонкую золотую цепочку, найденную в кармане рваного пальто, не в стоявшую перед ней коробку, а себе за пазуху, мысленно молясь, чтоб гауптштурмфюрер ничего не заметил. Ван Винкль побледнела как смерть, когда офицер неожиданно поднялся и пошел к ней. Каждый шаг кованых сапог отдавался предательской дрожью под коленками. Она стояла перед ним и тряслась, будто готовясь лишиться чувств от слабости. На самом деле – от страха, сковавшего тело. Если он обнаружит покражу…
Но почему-то офицер по фамилии Гюнше лишь странно глянул на нее. Рип инстинктивно сжалась от движения его руки, но удара не последовало: шершавые пальцы взяли ее за подбородок.
Гауптштурмфюрер протянул ей на огромной ладони два кубика рафинада, вынутых из кармана и облепленных табачными крошками.
Рип растерянно моргнула.
– Ешь, дурочка, – его голос был хриплым и невнятным, как у человека, который отвык давно говорить.
***
Сахар она так и не съела. Спрятала до вечера. С наступлением темноты Рип скользнула к невысокому домику, скромно прижимавшемуся боком к суровому серому зданию канцелярии. Возле него был огороженный рабицей двор, похожий на собачий вольер. По нему прохаживались женщины – на вид сытые и ленивые, как пасущиеся коровы. Они мало походили на узниц, но каждая из них носила на предплечье такой же номер, как сама Рип. У этих священных коров – девок из борделя для лагерной элиты – можно было достать все. Или почти все.
Одна из них, грудастая и рыжеволосая, соблаговолила заметить жмущуюся к ограде девушку.
– Заряна! – негромко позвала ван Винкль.
– Чего надо? – недружелюбно поглядывая на дохлячку, спросила та с сильным акцентом, прикусывая папиросу.
– Вот, – воровато оглянувшись по сторонам, прошептала Рип, показывая утаенную драгоценность. – Что ты мне за нее дашь?
Сербка взвесила цепочку в руке и одобрительно хмыкнула:
– Три папиросы, кусок хлеба и две картошки.
– Зачем мне папиросы? Мне еда нужна.
– Бери. Сменяешь. Больше еды все равно нет, – пожала плечами рыжая, тряхнув короткими, не отросшими после тифа волосами. Что-то шальное и порочное было в ее грубоватом лице с разными глазами, один из которых казался бездумно-козьим из-за потекшего каплей зрачка.
Кусок хлеба был крошечным, а картофелины оказались изрядно подмороженными. Но у нее еще был сахар. Сахар! Господи, будь милостив к офицеру Гюнше!
– Не нравится – не бери, – фыркнула сербка, достав из кармана платья дешевый расплывшийся леденец, с полгода, верно, провалявшийся в штанах какого-то санитара, и с шиком закинула конфету в накрашенный рот.
С полнейшим пренебрежением Заряна ушла, покачивая бедрами и давая понять, что разговор кончен – Рип едва не скрипнула зубами от зависти и ненависти к ней, сытой, холеной, в красивом чистом платье и капроновых чулках.
На счастье, хлеб оказался даже без плесени, но себе ван Винкль позволила отщипнуть лишь маленький кусочек. Посасывая его, чтоб растянуть удовольствие, она спрятала свои сокровища за пазуху и поспешила к условленному месту. Там, за зловонными помойными чанами кухни, куда выбрасывали то, что не съели бы и черви, находилась перегородка, разделявшая женский и мужской лагеря – корявая низкая полоса «колючки». Через эту стену, служившую переговорным пунктом и импровизированным почтамтом, передавались записочки и посылки, сплетни и последние новости, поддерживались любовные и родственные отношения меж двумя лагерями.
– Петер! – прошептала она в темноту, чуя приближавшиеся шаги.
– Чего тебе надо, сестричка? – высунулась из-за помойного бака неряшливая голова тощего малорослого подростка с неровно обстриженной шевелюрой, торчащей, как кусты в степи, белобрысыми выпаленными клочьями.
– Ты кто такой?
– Я Томек Шредингер. А тебе чего?
– Мне нужно поговорить с моим братом. Позови Петера ван Винкль из семнадцатого барака.
– А что мне за это будет? – фыркнул малец, проскользнув через дыру в ограждении – в нее и кошка не протиснулась бы.
– Папиросу дам.
С наслаждением обнюхивая добычу, малолетний шантажист сообщил ей:
– Не хочу тебя расстраивать, но, кажись, твой братец тю-тю…
Рип судорожно сглотнула.
– … Вылетел в трубу. Прищурил задницу. Склеил ласты. Как еще сказать?
– Что? – едва выдавила Рип, и губы ее задрожали.
– Как говорил мой знакомый ксендз: «Мементо мори», – с важным видом сообщил пацан.
– А это что значит?
– А хрен его знает, – пожал плечами Шредингер. – Раз твой брат помер, можешь поделиться харчами со мной.
– Да пошел ты … – беззлобно сказала она.
Парнишка с шиком прикурил папиросу от серебряной зажигалки.
– Гляди, я ее у шарфюрера Брехта спер, пока он меня бил.
Рип, пошатываясь, согнулась над проволокой, не слыша глупой самодовольной болтовни мальчишки. Глаза жгло от дикого желания и невозможности заплакать, от отчаянной пустоты.
Что ж такого, в этом месте смерть – привычное дело. Привычней, чем слезы. Смерть материальна. Она стучит стальными набойками и скрипит новыми хромовыми сапогами. Ее шаги тяжелы и неотвратимы.
Ван Винкль даже не успела поднять головы на звук, как ее сбила с ног затрещина. В голове помутилось от удара, и, падая в жидкую, пахнущую кухонными помоями и мочой грязь, она почувствовала обжигающую боль в боку под ребрами.
– Ты что тут делаешь, сучонок? – прорычал шарфюрер, пиная маленького поляка сапогом.
Пацан лишь тонко скулил, корчась на земле под меткими ударами каблука.
– А это еще что такое? – поднял бровь офицер, увидев в грязной обезьяньей ручонке поблескивающий серебром предмет.
– Ах ты, мразь! – взбеленился шарфюрер. Лицо его было перекошено гримасой бешеной ярости. Он выхватил из голенища лоснящегося сапога нож и приставил к горлу мальчишки. – Даже пули на тебя жалко, ублюдок! – прорычал он. – Но я тебя проучу, ворье!
Офицер прижал коленом тощую грудь паренька, его холеная ладонь легла на тощую руку, не отпускавшую драгоценную добычу. Голодно сверкнувшее лезвие скользнуло по цыплячьей коже поляка, расцветив ее невиданно-алым. Шредингер завизжал и забился, но лезвие продолжало кромсать брызжущее яркой кровью мясо, пиля гладкую белесую кость.
– Эй, что ты делаешь? – пробормотал один из стоявших за спиной офицера охранников.
– Молчи и держи.
Мальчишка завыл нечеловечьим голосом и выгнулся дугой, когда с ловкостью мясника шарфюрер рассек запястье, вогнав нож точно между хрящей и раскурочив сустав. Когда несчастная жертва взбрыкнула от чудовищной боли, ее рука повисла на клоке кожи. Эсесовец одним движением оборвал оставшиеся связки и затолкал окровавленную ладонь с еще подрагивающими пальцами в орущий рот.
– Будет знать, как воровать – фыркнул шарфюрер, отирая нож батистовым платком.
Кого-то из солдат вырвало желчью прямо на залитую кровью, истоптанную сапогами землю
– Шарфюрер Брехт! – сквозь оборвавшийся приглушенный стон, услышала Рип знакомый хриплый голос человека, который отвык говорить.
– Что здесь вообще происходит?
***
– Наш гауптшурмфюрер – гребаный идиот, – прорычал шарфюрер Брехт, заклеивая перед заплеванным зеркалом рассеченную бровь.
В казарме висела удручающая тишина. Никто не стрелял спьяну по лампочкам, не пел и не балагурил, как будто над всеми незримо повисло тягостное ощущение чего-то недоброго. Настроение было пакостным – новый майор Монтана оказался человеком строгих порядков. Он явно решил действовать по старой поговорке «новая метла по-новому метет» и искоренить раздолбайство, пьянство и воровство, расцветшее махровым буйным цветом. Первым подвигом новоявленного Геракла по очистке авгиевых конюшен явился предпринятый лично Максимилианом дотошный обыск на предмет незаконно присвоенных ценностей Рейха.
Все казарменные шкафы были обшарены неутомимым майором, но все мало-мальски дальновидные люди успели перепрятать «незаконно присвоенное» в более надежных местах.
– Черт бы побрал этого идейного фанатика, – бурчали офицеры.
– Если ничего вовсе не найдут, – проворчал шарфюрер, – это будет подозрительно. Если мы не найдем козла отпущения, дело затянется.
Его глаза за стеклами очков хитро блеснули.
– Кажется, наш дражайший Гюнше как раз сейчас находится в увольнительной. Майор Монтана приказал опечатать шкафчик до его возвращения, – хмыкнул он и поддел фомкой хлипкую фанеру задней стенки.
– Поделом этому бирюку, – резюмировали офицеры, когда сверток с золотом был заботливо закутан в исподнее гауптштурмфюрера.
– Заколачивай!
***
– Итак, Гюнше, вы обвиняетесь в том, что украли, да, именно украли, ценности принадлежащие Рейху и организовали черный рынок, сбывая товары запрещенные заключенным, – замельтешил перед охраной, вытянувшейся на плацу в струнку, маленький кругленький человечек в очках. Он нервно катался, как бильярдный шар вдоль строя, неистовствуя и читая нотации.
– Почем мне знать, что вы не содействовали коммунистам? В соседнем лагере на дне кухонного ведра был найден смонтированный радиопередатчик, которым ловили иностранную пропаганду, – рычал он, поглядывая на «свидетелей» в полосатых робах, скукожившихся под его хищным взглядом: долговязую веснушчатую девицу, стриженую рыжую женщину с косящим козьим глазом и маленького поляка, кутавшего в грязную тряпицу культю.
Гневная обличительная речь его тянулась с час, и майор Монтана начал заметно похрипывать.
– Признаете ли вы себя виновным? – наконец, зло выплюнул он.
Гюнше посмотрел каким-то странным отчаянным взглядом в затекшее кровью лицо Рип. Злой желтый огонек на дне волчьих глаз вспыхнул и тут же погас, как выброшенная спичка. Губы его дрогнули будто силясь растянутся в горькой и обреченной улыбке.
– Да, – сказал он.
– Вы совершили поступок, недостойный звания офицера, – майор бросил быстрый взгляд на Гюнше. – Но еще больше марает его достоинство ложь. Вот чего я не люблю, – хмыкнул он и рассеянно оглянул строй. – А вы человек честный. И я это ценю. Я не буду писать на вас рапорт о неполном служебном соответствии, – более миролюбивым тоном сказал круглый человечек. – Пишите заявление о добровольном согласии на участие в медицинском эксперименте. С сегодняшнего дня вы переходите в подчинение доктора Непьера.
Майор кивнул на тощего человека в халате и причудливых очках. Тот с радостной ухмылкой осмотрел свою новую жертву, начиная жадно ощупывать ее, словно ребенок, радующийся новой игрушке и примеривающийся, как бы ее раскурочить.
– А этих? Этих можно взять? – оживленно спросил Док, щупая могучее тело Зорин и запихивая пальцы в полный крови рот Рип.
– Да хоть всех, – отмахнулся Майор. – Только не забывайте главного, о чем я вас просил – чтобы получился хороший телохранитель. С сохранением всех физических качеств, – негромко добавил он и обвел многозначительным взглядом строй.
– Шарфюрер Брехт и его отряд – неделю гауптвахты за нарушение дисциплины. Вся охрана лишена увольнительной. На этом все.
***
«Злодейка судьба вдруг исчезнет вдали, уже не увидим родной мы земли», – ныло, скрипя от грозовых раскатов, радио.
Док, насвистывая, что-то калякал в большой тетради, а мальчик-поляк с кошачьими ушами заглядывал ему через плечо. Первое время Шредингера запирали, но это оказалось бесполезно – регенерировавший после ведения сыворотки мерзавец был вездесущ и неуловим. С наглецом научное светило свыклось – лишь бы не мешал.
Где-то за окном упражнялась со своим новым оружием сербка Заряна Божич. За невиданную реакцию ее назвали «молнией», переиначив в Зорин Блиц. Визг ее косы вплетался в рычание радио и непрекращавшийся рев, доносившийся из боксов. Слушать вопли здесь было не в диковинку, но этот исполненный адской боли вой давил на нервы. Шредингер поморщился и крутанул рычажок, усиливая звук.
Ван Винкль, возившаяся со шваброй в коридоре, ухмыльнулась, и ее мелкие кошачьи клыки лукаво блеснули в темноте. Крадясь на цыпочках, вампирша тихо сняла с крючка связку ключей. Ну что ж, теперь ее наверняка не слышат. Неслышно ступая худыми ногами в огромных разношенных ботинках, она отперла тяжелую железную дверь, где, привязанное ремнями к стальной койке, билось в судорогах нечто, утратившее облик и подобие человеческое. Существо сходило с ума от голода и жажды, с падением уровня глюкозы в крови все больше и больше превращаясь в зверя. Тело под воздействием сыворотки пожирало само себя, превращая человека в нежить. Оно металось и визжало, словно его прижигали каленым железом, меняло форму, скрежетало желтыми собачьими зубами от боли и жара.
Рип знала, что Док строго-настрого запретил кормить и поить его, но ей было невыносимо слышать этот пронзительный, леденящий душу крик. Почуяв шаги, прикованное к койке нечто зарычало, брызжа слюной. Синие глаза девушки встретились с бешено-алыми, нечеловечьими. Существо замерло, и в его взгляде мелькнуло узнавание. Красный блеск в нем потух, сменившись тусклой желтизной.
– Тихо, тихо, Ганс – сказала вампирша, проводя рукой по изуродованному, страшному лицу, зная, что оборотень не посмеет ее тронуть.
– Пусть хранит господь офицера Гюнше, – прошептала она, заталкивая ему в рот два кубика рафинада.
Может, от этого ему полегчает хоть немного.
@темы: кино и немцы, Hellsing, фанфики, вечера с историком