Он был благородным маньяком: никогда не насиловал женщин и детей...
Ну что, понеслись деанониться? Начинаю выкладывать написанные к ФБ фики, и это не пустая угроза.
Только подумать, как давно я здесь не выкладывал своих пейсулек, аж слезы наворачиваются
"ПРОБУЖДЕНИЕ"
Автор:_Panzer__Magier
Фендом: Hellsing
Рейтинг: G
Персонажи: Ганс Гюнше, Рип ван Винкль, Док
Жанр: сказка с дулей в кармане
Размер: мини
Дисклаймер: мои руки ничего не крали
Если бы вам сказали:
«Чудище в виде зверя
Убьет тебя», – вы бы стали
Ждать его пробуждения?
Педро Кальдерон де ла Барка, «Жизнь как сон»
читать дальше
«Это так хорошо – быть солдатом, Розмари. Не каждый день приносит солнечный свет, Розмари», – тонкий голос в подсобке старательно выводил мотивчик, заглушаемый гулом аппаратуры и звоном пробирок.
«Главное, чтоб не прозевала, – подумал Док. – Бактериальные культуры – дело нежное. Одна лишняя секунда – и плакали труды нескольких недель».
Подумал не с раздражением, а так, со скукой – добровольная ассистентка показала себя девушкой крайне аккуратной и исполнительной. Непьеру даже чем-то нравилась эта ван Винкль – не просиживала часами на телефоне, не тащила все, что плохо лежит, не убегала посплетничать с товарками. Только иногда напевала что-то высоким дрожащим детским голосом. Из нее выходила хорошая и сметливая помощница – схватывала оберштурмфюрер все на лету, и Доку было приятно ее присутствие: рассказы о всякой чепухе и пение расслабляли, как расслабляет щебет птиц в саду.
«Однако, ты, ты – мой талисман, Розмари. Ты для меня – прежде всего, Роемари», – бубнил себе под нос Док, подхватив незатейливый мотив.
– Тьфу! – фыркнул он, надеясь отделаться от приставучей песни.
Но та никуда не делась – она повсюду следовала за своей хозяйкой: в палаты, в реанимацию, в кладовку, в лабораторию. Песня вплеталась в топот каблуков и шум воды, прыгала по колбам и пробиркам, звенящим под проворными девичьими пальцами, бравурно гремела никелированными подносами, как литаврами военного оркестра.
«Солдаты – это солдаты на словах и на деле, они не знают беспорядка», – пела Рип, надраивая хлоркой сияющие лотки.
«И верны только одной девушке…» – мурлыкал Непьер, любовно рассматривая на свет пробирку с вакциной, словно бокал искрящегося молодого вина. Насвистывая припев, он набрал мутную жидкость в шприц и неуловимо ловким движением вогнал его под кожу подопытного.
– Вот теперь все, – сказал он, с удовлетворением поглядывая на дело рук своих.
– Ой! – вскрикнула Рип, едва не выронив прямо на порог операционной дребезжащую башню из подносов, любовно прижимаемую к груди.
Она нерешительно глянула на мосластое тело, распяленное на столе – мертвенно-белое в свете ярких ламп – и зарделась.
– А, это интересный экземпляр, – самодовольно ухмыльнулся Непьер. – Первый вервольф. Я ввел ему наш новый препарат. Посмотрим, каков будет результат. С сегодняшнего дня он под твоим присмотром – в сознание придёт нескоро, если вообще придёт. Мерить температуру каждый час, пульс – раз в полчаса, питание капельницами – не исключено сильное обезвоживание. Вводить камфару и адреналин в случае падения пульса. Иных медикаментов не давать, даже если будет сильный жар и судороги – это иммунная реакция. Фиксировать все показания в тетрадь. Глаз с него не сводить, ясно?
– Да, – кивнула Рип и смутилась. – А, собственно…
– Я поставил ему катетер, если ты по это, – ухмыльнулся Док. – Сам. Ты еще довольно неумела, могла бы разодрать всю уретру.
Он наигранно поворчал, сетуя на неопытность и неловкость девицы, но на деле просто не хотел смущать столь неприятным поручением краснеющую от малейшей бестактности офицершу.
– Если что серьезное – будить меня в любое время дня и ночи. Давай его, голубчика, в реанимацию. А я пока пойду, прилягу. Потом тебя сменю, – зевнул в кулак Непьер.
Он никогда не говорил «вздремну» или «посплю» – Док с энтузиазмом трудился в лаборатории и операционной, пока едва не падал с ног, и только тогда, уступая усталому организму, заваливался на первую попавшуюся пустую койку пластом, не раздеваясь.
– Ну, вы тут это… знакомьтесь, – подмигнул он ван Винкль и отправился восвояси, устало шаркая бахилами.
Рип искоса глянула на своего нового подопечного: это не был, как обычно, иссохший безропотный полутруп с номерной татуировкой на запястье или напуганный до полусмерти сопляк-доброволец. Стрелок уже раньше видела этого офицера, да только издали. Он лишь недавно появился смутной долговязой тенью за спиной Майора – безмолвный и непроницаемый, будто и не человек вовсе. Но теперь, лишенный своей долгополой шинели, похожей на броню, капитан казался… самым что ни на есть обыкновенным. На вид ему было лет тридцать, но в угловатости плеч, в выступах ключиц чудилось еще что-то неуклюже-мальчишеское, хотя у сомкнутых глаз и неулыбчивых губ уже таились тонкие морщины.
«Интересно, кто он и откуда?» – задумалась любопытная оберштурмфюрер, пристально вглядываясь в звероватый профиль мужчины.
На скулах так и остался густой загар, кожа была огрубевшей и обветренной, а само лицо словно было высечено ветром в диком камне – точно не охристый оттенок, выжженный горным солнцем, и не следы безжалостного русского мороза.
– Ты, наверное, воевал в Африканском корпусе, – предположила она, разглядывая поблекшую татуировку на предплечье: венок со свастикой, в котором виднелось корявое солнце и поникшая духом пальма.
– Похоже, совсем недавно. У тебя даже подмышкой обычной татуировки с группой крови нет.
«Солдаты – это солдаты на словах и на деле», – напевая под нос надоевшую ей самой мелодию марша, девушка рассеянно просмотрела исписанные неровным пляшущим почерком листки, неаккуратно запихнутые в распотрошенную папку.
– Ганс. Тебя же зовут Ганс, ведь так? – хмыкнула она, вонзая иглу капельницы в безвольную руку, покрытую коротким белесым волосом.
– Ганс. Простое имя, но хорошее. Наверное, и ты – простой и хороший, гауптшурмфюрер Ганс Гюнше, – задумчиво произнесла Рип.
Обыкновенно люди с такими резкими и суровыми лицами – добродушные и простые парни. Ей нравилось придумывать что-то про каждого человека, которого ей доводилось здесь видеть: кем они были в той, прошлой жизни, какой у них нрав, привычки. Док часто насмехался над «дедуктивными методами» своей самозваной помощницы, но, к ее чести, ван Винкль частенько угадывала.
Оберштурмфюрер едва коснулась пальцами широкой холодной ладони:
– Какие грубые руки у тебя, капитан. Наверное, до войны тебе приходилось много трудиться.
Нет уж, он не похож на фабричного рабочего. Перед ее внутренним взором встала картина: он идет неторопливо вдоль поля, заношенная рубаха его распахнута на груди, мозолистая рука с неловкой ласковостью касается поникшей под весом зерна желтеющей пшеницы, на которую похожи его жесткие выгоревшие волосы. И лицо его мягко от безмолвной неосознанной любви ко всему живому, что тянется к солнцу от земли, растет и зреет.
– Наверное, ты простой деревенский парень, Ганс, – улыбнулась своим мыслям Рип.
Ван Винкль сама не знала, зачем разговаривала с ним, ведь подопытный ее определенно не слышал – вервольф все время был в забытьи: не бредил, не шевелился, только тихо и спокойно дышал. За окном загорался и гас закат, стуча часами, тихо проходила ночь, а девушка сидела рядом с ним. Старалась не сомкнуть глаз, не отвести взгляда, даже когда в мутном рассвете доносился шум утренней переклички и сипло, надорвано лаяли лагерные псы.
Ночь сменялась днем, день – новой ночью. В этой лихорадочной круговерти оберштурмфюрер не разбирала времени, забывая про отдых и грызущий нутро голод. Для нее прошел миг и тысячу лет, которые казались сном наяву. И даже в минутном забытьи роняя голову на чужой горячий локоть, забиваясь в угол на продавленную койку, она снова видела не то во сне, не то в бреду звероватое лицо, казавшееся ей красивым. Видела, как идет рядом с капитаном босиком по лугу, нагретому солнцем. И горько, бесприютно пахнут примятые дикие травы под ногами, и мозолистые сбитые пальцы крепко-крепко держат ее руки, шершавые как сама земля.
Внезапно проснувшись, ван Винкль тут же вскакивала, замирая от страха – но нет, он все-таки дышал. Выступающие ребра вздымались, пусть и едва заметно. Сердце билось: глухо, медленно, едва-едва, будто в груди капитана лениво ворочался большой сонный зверь.
Потом наступил кризис. Обертурмфюрер делала уколы, ворочала неподъёмно тяжелое горячее тело, обтирая его влажным тряпьем. Мелкая судорога сводила узловатые мышцы капитана, и он что-то невнятно бормотал в бреду, едва ворочая во рту распухшим языком. Даже во сне он, видимо, чувствовал боль.
– Бедняга, – качала головой Рип – Я не могу тебе ничем помочь.
Он силен, а значит, он выздоровеет. Совсем скоро придёт в себя и откроет глаза. Ей до смерти хотелось знать, какого они цвета. Наверное, если у него такие светлые волосы, они голубые, как у истинного арийца. У капитана мужественное суровое лицо – наверно, он отважен и надежен, у него спокойный и ровный нрав. Так думала оберштурмфюрер, наделив его всеми мысленными качествами. Он, безусловно, умен, добр, силен и благороден. Бесспорно.
Она говорила с ним дни напролет и рассказывала про все, что происходило в ее жизни. Жаловалась на проказы Шредингера и солдат, рассказывала о других экспериментах, даже о себе – о том, о чем раньше и словом никому не обмолвилась. И Рип казалось, будто знает его сотни лет. И всегда любила его, и всегда они были вместе. Она любовалась на него, брала горячую руку в свою, и прятала лицо в ладони, мечтая о дне, когда он откроет глаза – чистые и светлые. И улыбнется ей.
«Два года пройдут так быстро, Розмари. И если я буду снова с тобой, Розмари…» – пела Рип вполголоса, поглаживая надувшиеся бугры от физраствора на исколотых руках.
Она целовала его в растрескавшиеся от жара губы, пахнущие желчью, и представляла, как он поцелует ее в ответ. Ведь капитан обязательно полюбит ее, узнав скольким ей обязан – думала она, и с еще большим рвением и вниманием принималась за свои обязанности.
«То я поцелую тебя и скажу тебе, Розмари. Отныне, сокровище, ты принадлежишь мне, Розмари», – тихо пела оберштурмфюрер, с надеждой думая о том, что совсем скоро он поправится.
Ганс снова наберется сил. И его руки станут такими сильными, что смогут крепко-крепко прижать ее к груди. Поднять и нести на руках, ступая неслышно по росистой траве. Они пойдут гулять за базу, слушая, как просыпаются птицы в чахлом леске за лагерем, где сладко пахнет дикими цветами и гниющей листвой, а не дымом и хлорным зловонием.
«Навеки поклянёмся в верности, Розмари. Пойдем мы оба к алтарю, Розмари, в брачном союзе соединим руки, Розмари», – пела она, и голос ее, дрожа, отражался от кафельных холодных стен.
Он ее обязательно полюбит, что за вопрос, и она будет всегда любить его. Когда Гюнше совсем выздоровеет, они смогут проводить увольнительные вместе и ездить в город, где так приятно побродить по закоулкам. Правда, во время войны в гаштетах нипочем не найдешь чего-то вкусного, да и жарят все на проклятом прогорклом маргарине, но это все равно лучше той дряни, которой пичкает их Док. Может, Майор разрешит им пожениться? Ну и что, что война – другие же женятся. Ей вспомнилась недавняя свадьба лейтенанта на базе. Жаль, что эсесовцам нельзя венчаться в церкви. Но они могут потом, потихоньку. Ведь необязательно кому-то что-то говорить. Даже Зорин.
И пусть только Монтана попробует ей возразить – как сказано в приказе рейхсфюрера СС, «Брак одобряется или нет единственно и только по критериям расовой чистоты и наследственного здоровья». Она сама лично вычитала из книжицы, выуженной из письменного стола самого Майора, да и он сам говорил, что долг женщины – расово полноценный ребенок.
«Надеюсь, он будет светловолосым, а не как я. И без этих проклятых веснушек», – с грустью подумала Рип.
***
Оберштурмфюрер ван Винкль мурлыча что-то под нос, возилась с чашками Петри, дребезжа стеклом. Целое утро она тщательно штудировала доставшийся ей всеми правдами и неправдами модный журнал, захватанный руками всех телефонисток базы, срисовывая оттуда нечто кружевное, и только сейчас взялась за дело. Состояние капитана было стабильным, она могла уличить минутку, чтобы помочь вконец загнавшему себя Непьеру. Рип собралась было бежать в лабораторию с целым подносом колб, когда…
Он открыл глаза.
Странно, но глаза капитана были вовсе не голубые, а зеленоватые, с хищной пронзительной желтизной. Недобрые волчьи глаза: светлые и пустые. Капитан рывком поднялся на ноги, и что-то внутри этих круглых глаз блеснуло злым и желтым огнем, сдерживаемой кипящей яростью. Тонкие губы дрогнули, словно в попытке оскалиться.
Девушка в халате радостно и с совершенным восторгом посмотрела на него, и ее глаза влажно заблестели. Гансу стало не по себе от этого обожающего пристального взгляда. Как будто бы она чего-то ждала.
– Где? – неприязненно спросил он, с трудом, жуя слова как черствый хлеб. Голос его был глухим и сиплым, будто кто-то тащил с натугой из глубокого колодца жестяное ведро.
– Ч-что? – растерянно переспросила Рип.
– Шинель. Где моя обувь и одежда?
Ван Винкль с надеждой глянула на него, застенчиво улыбаясь, но капитан даже не посмотрел на нее.
– Ты что, глухая? Где шинель?
– Что? – пробормотала она.
– Ну, чего ты уставилась?! – с раздражением рыкнул капитан.
Рип широко распахнула налившиеся влажным блеском глаза и безвольно разжала руки. Стекло со звоном полетело на пол и разбилось об кафель вдребезги, прыснув во все стороны веером сверкающих осколков.
«Тверды в верности для отечества, Розмари. Солдаты – это солдаты...»
Только подумать, как давно я здесь не выкладывал своих пейсулек, аж слезы наворачиваются
"ПРОБУЖДЕНИЕ"
Автор:_Panzer__Magier
Фендом: Hellsing
Рейтинг: G
Персонажи: Ганс Гюнше, Рип ван Винкль, Док
Жанр: сказка с дулей в кармане
Размер: мини
Дисклаймер: мои руки ничего не крали
Если бы вам сказали:
«Чудище в виде зверя
Убьет тебя», – вы бы стали
Ждать его пробуждения?
Педро Кальдерон де ла Барка, «Жизнь как сон»
читать дальше
«Это так хорошо – быть солдатом, Розмари. Не каждый день приносит солнечный свет, Розмари», – тонкий голос в подсобке старательно выводил мотивчик, заглушаемый гулом аппаратуры и звоном пробирок.
«Главное, чтоб не прозевала, – подумал Док. – Бактериальные культуры – дело нежное. Одна лишняя секунда – и плакали труды нескольких недель».
Подумал не с раздражением, а так, со скукой – добровольная ассистентка показала себя девушкой крайне аккуратной и исполнительной. Непьеру даже чем-то нравилась эта ван Винкль – не просиживала часами на телефоне, не тащила все, что плохо лежит, не убегала посплетничать с товарками. Только иногда напевала что-то высоким дрожащим детским голосом. Из нее выходила хорошая и сметливая помощница – схватывала оберштурмфюрер все на лету, и Доку было приятно ее присутствие: рассказы о всякой чепухе и пение расслабляли, как расслабляет щебет птиц в саду.
«Однако, ты, ты – мой талисман, Розмари. Ты для меня – прежде всего, Роемари», – бубнил себе под нос Док, подхватив незатейливый мотив.
– Тьфу! – фыркнул он, надеясь отделаться от приставучей песни.
Но та никуда не делась – она повсюду следовала за своей хозяйкой: в палаты, в реанимацию, в кладовку, в лабораторию. Песня вплеталась в топот каблуков и шум воды, прыгала по колбам и пробиркам, звенящим под проворными девичьими пальцами, бравурно гремела никелированными подносами, как литаврами военного оркестра.
«Солдаты – это солдаты на словах и на деле, они не знают беспорядка», – пела Рип, надраивая хлоркой сияющие лотки.
«И верны только одной девушке…» – мурлыкал Непьер, любовно рассматривая на свет пробирку с вакциной, словно бокал искрящегося молодого вина. Насвистывая припев, он набрал мутную жидкость в шприц и неуловимо ловким движением вогнал его под кожу подопытного.
– Вот теперь все, – сказал он, с удовлетворением поглядывая на дело рук своих.
– Ой! – вскрикнула Рип, едва не выронив прямо на порог операционной дребезжащую башню из подносов, любовно прижимаемую к груди.
Она нерешительно глянула на мосластое тело, распяленное на столе – мертвенно-белое в свете ярких ламп – и зарделась.
– А, это интересный экземпляр, – самодовольно ухмыльнулся Непьер. – Первый вервольф. Я ввел ему наш новый препарат. Посмотрим, каков будет результат. С сегодняшнего дня он под твоим присмотром – в сознание придёт нескоро, если вообще придёт. Мерить температуру каждый час, пульс – раз в полчаса, питание капельницами – не исключено сильное обезвоживание. Вводить камфару и адреналин в случае падения пульса. Иных медикаментов не давать, даже если будет сильный жар и судороги – это иммунная реакция. Фиксировать все показания в тетрадь. Глаз с него не сводить, ясно?
– Да, – кивнула Рип и смутилась. – А, собственно…
– Я поставил ему катетер, если ты по это, – ухмыльнулся Док. – Сам. Ты еще довольно неумела, могла бы разодрать всю уретру.
Он наигранно поворчал, сетуя на неопытность и неловкость девицы, но на деле просто не хотел смущать столь неприятным поручением краснеющую от малейшей бестактности офицершу.
– Если что серьезное – будить меня в любое время дня и ночи. Давай его, голубчика, в реанимацию. А я пока пойду, прилягу. Потом тебя сменю, – зевнул в кулак Непьер.
Он никогда не говорил «вздремну» или «посплю» – Док с энтузиазмом трудился в лаборатории и операционной, пока едва не падал с ног, и только тогда, уступая усталому организму, заваливался на первую попавшуюся пустую койку пластом, не раздеваясь.
– Ну, вы тут это… знакомьтесь, – подмигнул он ван Винкль и отправился восвояси, устало шаркая бахилами.
Рип искоса глянула на своего нового подопечного: это не был, как обычно, иссохший безропотный полутруп с номерной татуировкой на запястье или напуганный до полусмерти сопляк-доброволец. Стрелок уже раньше видела этого офицера, да только издали. Он лишь недавно появился смутной долговязой тенью за спиной Майора – безмолвный и непроницаемый, будто и не человек вовсе. Но теперь, лишенный своей долгополой шинели, похожей на броню, капитан казался… самым что ни на есть обыкновенным. На вид ему было лет тридцать, но в угловатости плеч, в выступах ключиц чудилось еще что-то неуклюже-мальчишеское, хотя у сомкнутых глаз и неулыбчивых губ уже таились тонкие морщины.
«Интересно, кто он и откуда?» – задумалась любопытная оберштурмфюрер, пристально вглядываясь в звероватый профиль мужчины.
На скулах так и остался густой загар, кожа была огрубевшей и обветренной, а само лицо словно было высечено ветром в диком камне – точно не охристый оттенок, выжженный горным солнцем, и не следы безжалостного русского мороза.
– Ты, наверное, воевал в Африканском корпусе, – предположила она, разглядывая поблекшую татуировку на предплечье: венок со свастикой, в котором виднелось корявое солнце и поникшая духом пальма.
– Похоже, совсем недавно. У тебя даже подмышкой обычной татуировки с группой крови нет.
«Солдаты – это солдаты на словах и на деле», – напевая под нос надоевшую ей самой мелодию марша, девушка рассеянно просмотрела исписанные неровным пляшущим почерком листки, неаккуратно запихнутые в распотрошенную папку.
– Ганс. Тебя же зовут Ганс, ведь так? – хмыкнула она, вонзая иглу капельницы в безвольную руку, покрытую коротким белесым волосом.
– Ганс. Простое имя, но хорошее. Наверное, и ты – простой и хороший, гауптшурмфюрер Ганс Гюнше, – задумчиво произнесла Рип.
Обыкновенно люди с такими резкими и суровыми лицами – добродушные и простые парни. Ей нравилось придумывать что-то про каждого человека, которого ей доводилось здесь видеть: кем они были в той, прошлой жизни, какой у них нрав, привычки. Док часто насмехался над «дедуктивными методами» своей самозваной помощницы, но, к ее чести, ван Винкль частенько угадывала.
Оберштурмфюрер едва коснулась пальцами широкой холодной ладони:
– Какие грубые руки у тебя, капитан. Наверное, до войны тебе приходилось много трудиться.
Нет уж, он не похож на фабричного рабочего. Перед ее внутренним взором встала картина: он идет неторопливо вдоль поля, заношенная рубаха его распахнута на груди, мозолистая рука с неловкой ласковостью касается поникшей под весом зерна желтеющей пшеницы, на которую похожи его жесткие выгоревшие волосы. И лицо его мягко от безмолвной неосознанной любви ко всему живому, что тянется к солнцу от земли, растет и зреет.
– Наверное, ты простой деревенский парень, Ганс, – улыбнулась своим мыслям Рип.
Ван Винкль сама не знала, зачем разговаривала с ним, ведь подопытный ее определенно не слышал – вервольф все время был в забытьи: не бредил, не шевелился, только тихо и спокойно дышал. За окном загорался и гас закат, стуча часами, тихо проходила ночь, а девушка сидела рядом с ним. Старалась не сомкнуть глаз, не отвести взгляда, даже когда в мутном рассвете доносился шум утренней переклички и сипло, надорвано лаяли лагерные псы.
Ночь сменялась днем, день – новой ночью. В этой лихорадочной круговерти оберштурмфюрер не разбирала времени, забывая про отдых и грызущий нутро голод. Для нее прошел миг и тысячу лет, которые казались сном наяву. И даже в минутном забытьи роняя голову на чужой горячий локоть, забиваясь в угол на продавленную койку, она снова видела не то во сне, не то в бреду звероватое лицо, казавшееся ей красивым. Видела, как идет рядом с капитаном босиком по лугу, нагретому солнцем. И горько, бесприютно пахнут примятые дикие травы под ногами, и мозолистые сбитые пальцы крепко-крепко держат ее руки, шершавые как сама земля.
Внезапно проснувшись, ван Винкль тут же вскакивала, замирая от страха – но нет, он все-таки дышал. Выступающие ребра вздымались, пусть и едва заметно. Сердце билось: глухо, медленно, едва-едва, будто в груди капитана лениво ворочался большой сонный зверь.
Потом наступил кризис. Обертурмфюрер делала уколы, ворочала неподъёмно тяжелое горячее тело, обтирая его влажным тряпьем. Мелкая судорога сводила узловатые мышцы капитана, и он что-то невнятно бормотал в бреду, едва ворочая во рту распухшим языком. Даже во сне он, видимо, чувствовал боль.
– Бедняга, – качала головой Рип – Я не могу тебе ничем помочь.
Он силен, а значит, он выздоровеет. Совсем скоро придёт в себя и откроет глаза. Ей до смерти хотелось знать, какого они цвета. Наверное, если у него такие светлые волосы, они голубые, как у истинного арийца. У капитана мужественное суровое лицо – наверно, он отважен и надежен, у него спокойный и ровный нрав. Так думала оберштурмфюрер, наделив его всеми мысленными качествами. Он, безусловно, умен, добр, силен и благороден. Бесспорно.
Она говорила с ним дни напролет и рассказывала про все, что происходило в ее жизни. Жаловалась на проказы Шредингера и солдат, рассказывала о других экспериментах, даже о себе – о том, о чем раньше и словом никому не обмолвилась. И Рип казалось, будто знает его сотни лет. И всегда любила его, и всегда они были вместе. Она любовалась на него, брала горячую руку в свою, и прятала лицо в ладони, мечтая о дне, когда он откроет глаза – чистые и светлые. И улыбнется ей.
«Два года пройдут так быстро, Розмари. И если я буду снова с тобой, Розмари…» – пела Рип вполголоса, поглаживая надувшиеся бугры от физраствора на исколотых руках.
Она целовала его в растрескавшиеся от жара губы, пахнущие желчью, и представляла, как он поцелует ее в ответ. Ведь капитан обязательно полюбит ее, узнав скольким ей обязан – думала она, и с еще большим рвением и вниманием принималась за свои обязанности.
«То я поцелую тебя и скажу тебе, Розмари. Отныне, сокровище, ты принадлежишь мне, Розмари», – тихо пела оберштурмфюрер, с надеждой думая о том, что совсем скоро он поправится.
Ганс снова наберется сил. И его руки станут такими сильными, что смогут крепко-крепко прижать ее к груди. Поднять и нести на руках, ступая неслышно по росистой траве. Они пойдут гулять за базу, слушая, как просыпаются птицы в чахлом леске за лагерем, где сладко пахнет дикими цветами и гниющей листвой, а не дымом и хлорным зловонием.
«Навеки поклянёмся в верности, Розмари. Пойдем мы оба к алтарю, Розмари, в брачном союзе соединим руки, Розмари», – пела она, и голос ее, дрожа, отражался от кафельных холодных стен.
Он ее обязательно полюбит, что за вопрос, и она будет всегда любить его. Когда Гюнше совсем выздоровеет, они смогут проводить увольнительные вместе и ездить в город, где так приятно побродить по закоулкам. Правда, во время войны в гаштетах нипочем не найдешь чего-то вкусного, да и жарят все на проклятом прогорклом маргарине, но это все равно лучше той дряни, которой пичкает их Док. Может, Майор разрешит им пожениться? Ну и что, что война – другие же женятся. Ей вспомнилась недавняя свадьба лейтенанта на базе. Жаль, что эсесовцам нельзя венчаться в церкви. Но они могут потом, потихоньку. Ведь необязательно кому-то что-то говорить. Даже Зорин.
И пусть только Монтана попробует ей возразить – как сказано в приказе рейхсфюрера СС, «Брак одобряется или нет единственно и только по критериям расовой чистоты и наследственного здоровья». Она сама лично вычитала из книжицы, выуженной из письменного стола самого Майора, да и он сам говорил, что долг женщины – расово полноценный ребенок.
«Надеюсь, он будет светловолосым, а не как я. И без этих проклятых веснушек», – с грустью подумала Рип.
***
Оберштурмфюрер ван Винкль мурлыча что-то под нос, возилась с чашками Петри, дребезжа стеклом. Целое утро она тщательно штудировала доставшийся ей всеми правдами и неправдами модный журнал, захватанный руками всех телефонисток базы, срисовывая оттуда нечто кружевное, и только сейчас взялась за дело. Состояние капитана было стабильным, она могла уличить минутку, чтобы помочь вконец загнавшему себя Непьеру. Рип собралась было бежать в лабораторию с целым подносом колб, когда…
Он открыл глаза.
Странно, но глаза капитана были вовсе не голубые, а зеленоватые, с хищной пронзительной желтизной. Недобрые волчьи глаза: светлые и пустые. Капитан рывком поднялся на ноги, и что-то внутри этих круглых глаз блеснуло злым и желтым огнем, сдерживаемой кипящей яростью. Тонкие губы дрогнули, словно в попытке оскалиться.
Девушка в халате радостно и с совершенным восторгом посмотрела на него, и ее глаза влажно заблестели. Гансу стало не по себе от этого обожающего пристального взгляда. Как будто бы она чего-то ждала.
– Где? – неприязненно спросил он, с трудом, жуя слова как черствый хлеб. Голос его был глухим и сиплым, будто кто-то тащил с натугой из глубокого колодца жестяное ведро.
– Ч-что? – растерянно переспросила Рип.
– Шинель. Где моя обувь и одежда?
Ван Винкль с надеждой глянула на него, застенчиво улыбаясь, но капитан даже не посмотрел на нее.
– Ты что, глухая? Где шинель?
– Что? – пробормотала она.
– Ну, чего ты уставилась?! – с раздражением рыкнул капитан.
Рип широко распахнула налившиеся влажным блеском глаза и безвольно разжала руки. Стекло со звоном полетело на пол и разбилось об кафель вдребезги, прыснув во все стороны веером сверкающих осколков.
«Тверды в верности для отечества, Розмари. Солдаты – это солдаты...»